Страница 9 из 32
Текст произносила одна Дотти, но лицо Дон Алленби выражало бездну чувств. А ведь если бы ее не сразила любовь, вообще неизвестно, как бы она вытянула эту Олуэн.
Но во время перерыва на чай Мередит опять разнервничался. Бэбз Осборн жаловалась на свои жилищные условия. Ее поселили на площади Фолкнера у Флоренс О'Коннор, чья мать — Бесси Мерфи — в свое время слыла в театральном мире образцовой квартирной хозяйкой: ужин на столе в одиннадцать, горящий камин в спальне, с горячей водой под дверью тютелька в тютельку в полдевятого, за исключением воскресений по случаю мессы.
— Сам сэр Вальтер Скотт ее приглашал на свадьбу, — вставила Грейс. — И, между прочим, по слухам, Джон Голсуорси как-то оставил ей после завтрака пять гиней под селедочным хвостом.
Флоренс была совсем не тот коленкор. У нее тяжелая семейная жизнь. Когда муженек вваливается пьяный после морского клуба, шум такой, что просто представить себе невозможно, если не слышать своими ушами. С этим Бэбз еще кое-как бы смирилась, если бы все остальное было на уровне. Она помахала расслабленной пятерней, будто повредила запястье.
— На той неделе ноготь сломала. С мышеловкой возилась.
— О Господи, — сказала Грейс, — крысы же и мыши на ответственности хозяев.
— Я не получаю писем, — причитала Бэбз. — Станислав звонит, а меня не зовут к телефону. А когда я сама позвоню, нас прерывают на полслове.
— Время поджимает. — Мередит хлопнул в ладоши. Он сам заметил раздражение в своем голосе. Это убийственно для любви, думал он. А когда любовь кончилась — просто смерть. Все, кроме Бэбз Осборн, уже поняли, что ее поляк хочет от нее отделаться.
Через пять минут после начала первого акта Дотти Бланделл забыла слова и щелкнула пальцами, чтоб ей подсказали. Новенькая до того увлеклась, что крикнула:
— Ой, не важно, дальше, дальше! — И все захохотали, Мередит в том числе. Но на самом деле, сидя в своем шикарном кресле у окна, склонив голову — само внимание? — он испытывал странное чувство, что вот отведи он глаза от жестикулирующей перед нам группки, и голова у него отвалится. Он нашарил на груди монокль и стал вертеть, вертеть в пальцах, будто читал розарий[9].
Сент-Айвз признавался Олуэн, что они с Фредой никогда не были счастливы. По-настоящему. «Брак наш не удался. Никто не знает». В этом месте Дотти в знак сожаления пожимает плечами. Леопардовая накидка в энный раз соскользнула с плеч на ковер. Бонни суетливо бросился ее поднимать.
— Оставь ты, пожалуйста, — рявкнул Мередит. — Ей-богу. Что за жеманные ухватки отставного красавчика.
Почти тут же он подозвал Стеллу и повернулся ко всем спиной. За окном, тоненько взвизгнув, сползал с остановки трамвай. Мередиту самому хотелось визжать.
Девочка подошла сразу, лицо — отражение его собственного, глаза расширены, закушена губа. Он ей велел принести бумагу и ручку, она принесла, он вывел крупными буквами несколько фраз.
— Знаешь, где Главный почтамт?
— Конечно.
— Почерк мой разберешь?
— Наверно.
— Беги бегом всю дорогу и ни слова не меняй.
И сразу же объявил обеденный перерыв. Притворялся, что поглощен своими заметками, пока все выходили из комнаты. Он-то думал, что Бонни задержится, но тот первым выскочил за дверь. Десмонд Фэрчайлд уходил последним.
— А не тяпнуть ли нам по рюмочке коньячку, старик? — спросил он, застегивая замшевую перчатку с дыркой на большом пальце.
Мередит ему не ответил.
Под окном дети в полосатых шапочках гуськом прошли мимо касс. Цветочница у гранитной арки перед подземным переходом затыкала тюльпаны в полумертвый букет. Пройдя под аркой, нащупав ногами спуск, дети припустили рысью, и от грохота отвесно канули вниз голуби. Защищаясь от птиц, брызнувших из темноты, цветочница, как матадор, распахнула огромную шаль; голуби отпрянули, разлетелись, кружили вокруг массивных часов, остановившихся на без десяти десять, взмывали в вихревое небо над схваченной стеклянными клетками и железными ребрами дребезжащей крышей. Тут, вынырнув из детской толпы, в зал вошел Бонни, запнулся, на ходу поправляя пояс плаща, глянул на окно репетиционной. Мередит помахал; Бонни его скорее всего не видел.
Они познакомились в поезде, на третий год войны. Бонни на сутки ехал домой, Мередит возвращался из Хойлейка после недельной побывки. Сидели друг против друга, зажатые матросней, он провожал глазами летящие в темень поля, Бонни неотрывно смотрел в подскакивавший у него на коленках голубой лист почтовой бумаги, из-под которой торчал одинокий цветущий побег кислицы. Время от времени расправляя затекшие ноги, неловко задранные на вещмешке, он пинал Мередита ботинком по голени, бормотал извинения, и Мередит отвечал учтивым вздергиванием плеч. Но потом, когда настала ночь и включенный свет озарил цветных осликов, трусящих по песку Блэкпула, и залив Моркам в лучах восхода, он ощутил посягательства на свое уединение и прекратил эти умиротворяющие жесты. Вдобавок одутловатая бледность щек, обгрызенные ногти, сальное пятно на брюках и оторванная пуговица на мундире красноречиво разоблачали, к какому кругу принадлежит этот тип. Форма рядовых на обоих не могла скрыть, кто по рангу выше.
Он попытался уснуть, но слишком галдели резавшиеся в покер матросы. Пришлось изучать отражения в стекле; собственный когтистый, мутящийся нос, шрам, будто ножом полоснули по лбу, оставленный дурацкой фуражкой, которую он снял еще в Кру, и теперь она лежала под ногами среди окурков; задранные плечи картежников, веерами распущенные у подбородков карты. Ого, Мадам Баттерфляй, подумал он, когда скользнул взглядом по солдату напротив и заметил, что тот плачет, зажав в кулаке письмо и шурша своей веткой.
В Вулвергемптоне чуть не все вытряхнулись из вагона, осталась только женщина, сонно баюкавшая теннисную ракетку. Перед самым Нанитоном, когда поезд слепо громыхал мимо насыпи, солдат всхлипнул громко.
— Простите, — сказал он. Нос он утирал рукавом, но голос был интеллигентный.
— Плохие новости? — спросил Мередит и сунул ему платок.
Письмо было от отца Бонни о том, что бомба попала в сад. Вообразив материнские задворки в Хойлейке, веревку, провисшую под бельем между тополей, Мередит готовился к известию о смерти. Очень живо представил себе, как простыни в саже, сдернутые с кольев и распарываемые на бинты, парусят над наперстянкой. Приняв траурный вид, он сказал:
— Очень, очень вам сочувствую. Нет-нет, оставьте платок себе.
— Дубу было триста лет, — сказал Бонни. — Тисовой изгороди и того больше. И добро бы налет. А то бомбардировщик просто решил облегчиться, потому что с трудом добирался до берега. Еще бы миля, каких-нибудь тридцать секунд, и бомбы благополучно попадали бы в Ла-Манш.
— Ужасно, — сказал Мередит.
— Робин лежал в саду с оторванной ногой.
— Что тут скажешь, — бормотнул Мередит. — Просто нет слов.
— Отцу пришлось его пристрелить.
Мередит так и не простил ему — большого дома, велосипедных прогулок по Франции на каникулах, дорогого образования, изувеченного пони и нежных родителей. Сам он не знал отца, явясь порождением некоего господина с сигарой, подцепившего девицу из машбюро компании «Кьюнард» в 1913 году.
Десмонд Фэрчайлд торчал в коридоре, когда Мередит вышел из репетиционной. Он допытывался, когда их запустят на сцену. Пристал, как банный лист, буквально вцепился Мередиту в рукав.
— Уж простите, господин хороший. Здесь я просто не могу вжиться в образ.
— Это я заметил, — буркнул Мередит, оттиснул его и бросился вниз но главной лестнице — искать Бонни.
И нашел в станционном буфете. Горбатясь над стойкой, он жевал сладкий тост. Рядом стоял некто в зияющих башмаках.
— Немудрено, что ты так паршиво выглядишь, — сказал Мередит. — Надо есть по-человечески.
— Я не обладаю твоим аппетитом, — сказал Бонни. — Ни твоим изысканным вкусом.
— Господи, ну и вонь, — охнул Мередит, выхватил у Бонни тарелку и переставил на столик у двери.
9
Католическое молитвословие с перебиранием четок.