Грандиозное приключение

Он позвонил Харкорту и обиняками, исподволь старался найти утешение.

— Три бутылки дезинфекции… — он читал но списку, — четыре фунта карболового мыла… дюжина свеч… двадцать рулонов туалетной бумаги… Джордж Липман замолвил словечко своей сестре. Это в отношении Стеллы.

— С превеликим моим удовольствием, но больше десяти не могу. — сказал Харкорт. — И те лежалые.

— Я спрашиваю себя: верно ли я поступаю?

— По-моему, у нее нет других возможностей, — сказал Харкорт, — раз в школе отказались принять ее обратно.

— Не то что отказались, — уточнил Вернон, — они, в общем, считают, что для нее бесполезно там оставаться. И вы же знаете Стеллу. Уж если она что вобьет себе в голову…

— Да-да, — сказал Харкорт.

Хоть в жизни не видывал девочку, он часто говорил жене, что, если пришлось бы, свободно бы сдал по этому предмету экзамен. Его обширные познания по части Стеллы базировались на ежемесячных сводках, предоставляемых Верноном, когда тот заказывал товары для ванны и прачечной.

— На той неделе такую бучу подняла, — откровенничал Вернон, — из-за этого вечера танцев для хозяев гостиниц. Лили достала парашютного шелка, отвела ее к портнихе на Дьюк-стрит платье шить. Вот уже, значит, вечер, дрянь эта на вешалке болтается, чтоб отвиселась, а она отказывается ее надевать. И ни в какую. Кремень. В конце концов мы никто не пошли. Вы удивлялись, наверное, куда мы делись.

— Не без того, — прилгнул Харкорт.

— Она против рукавов возражала. Чересчур, мол, пышные. Не пойду я, мол, на люди с руками как у боксера. Так я и не увидел ее в этом платье, но Лили говорит — картинка. Созревает, знаете.

— Да? — сказал Харкорт и бегло подумал о собственной дочери, которая часто казалась ему каким-то недоразумением в сравнении со Стеллой. Созревает она или нет? Вечно ходит ссутуленная, прижавши к груди сумочку.

— Ну а кашель как? — спросил он. И услышал, как ус Вернона легонько скребет по мембране.

— Ничего, — сказал Вернон. — Не беспокоит. Спасибо, что поинтересовались. Премного вам благодарен. — И заказал новое ведро и пыж для ванны, прежде чем повесить трубку.

Лили он сказал, что Харкорт целиком и полностью одобряет их решение. Лили разделывала кролика.

— Харкорт считает, что она создана для этого, — сказал он.

У Лили оставались сомнения.

— Такие, как мы с тобой, по театрам не ходят, — сказала она. — А не то чтоб на сцене играть.

— Но она не такая, как мы, ведь верно? — сказал он, и что тут можно было ответить?

Они сходили по ступенькам как два канатоходца. Стелла вытягивала носок заемной туфли, дядя Вернон откидывался назад в малиновом жилете, вздутом над поясом брюк, одной рукой придерживал Стеллу под локоть и воздевал другую, защищаясь черным зонтом от дождя. Жилет был кошмарный, из обрезков сукна, которые Лили купила на распродаже, чтоб оживить диванные подушечки в гостиной для жильцов. Хотела выкроить треугольнички, звезды, квадраты, но не дошли руки.

— Пусти, — сказала Стелла, выдергивая локоть. — Мне с тобой неудобно идти.

— О? — сказал дядя Вернон. — Что за новости? Но тон был миролюбивый.

Трехчасовой аэроплан, который взлетал у Спика для пятиминутных рейсов над городом, прогрохотал в вышине. Всполошенные голуби еще плавали над булыжниками. Все, кроме одного, хроменького, который прыгал по сточному желобу и клепал брызговик такси. День был хмурый, неоновая вывеска над дверным козырьком вспыхивала с самого завтрака. Лужи мигали багрово. Потом уже, после того как посетит этот дом, Мередит заметит, что только в бардаках любят красные огни.

Дождь моросил на Стеллу, и она заслоняла голову руками: знала, что за ней наблюдают сверху, из окна. С утра пораньше Лили усадила ее за кухонный стол и приступилась к ней с щипцами. Щипцы, переливаясь из едкой рыжины в синюю матовость, цапали пряди и тесно привинчивали к черепу. А потом разогретые кудри, по очереди высвобождаясь, колбасками прыгали на приметанный к бархатному платью воротничок.

— В гробу, — сказала Стелла, — мои волосы и ногти еще будут расти.

Лили поморщилась, но взяла эту мысль на заметку, чтоб пересказать при случае коммивояжеру с пересаженной кожей. Он, не в пример разным прочим, мог оценить это чересчур, может быть, смелое наблюдение. На взгляд Лили, оно лишний раз подтверждало, что девочка умна не по годам, и доказывало, хотя доказательств не требовалось, какая у нес буйная, пусть и мрачная фантазия.

Дядя Вернон расплатился с таксистом заранее. Об этом уговорились с вечера, после скандала, потому что Стелла заявляла, что лучше ей умереть, чем дать чаевые шоферу.

— Я тогда на трамвае поеду, — уперлась она.

— Будет дождь, — говорил дядя Вернон. — Ты же вымокнешь вся.

Она отвечала, что ей плевать. У нее, мол, есть кое-что за душой, что будет безвозвратно испорчено, если она себе позволит совать человеку чаевые.

— Ну накинь ты ему шесть пенсов, — не сдавался дядя Вернон. — Ну девять от силы. В чем дело, не пойму?

А она: нет, сама операция унизительна. Вредна и тому, кто дает, и тому, кто получает.

— Ну так и не набавляй ему ничего, дурья твоя голова, — не уступал дядя Вернон. — Сунь ему, сколько настучит, и дай деру.

Бесполезно было спорить с девчонкой. С вечной ее демагогией. Конечно, судьба у нее с самого начала не ахти как ладно сложилась, так ведь не у нее первой, не у нее последней, и это еще не резон из каждого пустяка выжимать до последней капли трагедию. Чувства не постирушка. Их не вывесишь на веревке всем напоказ.

По большей части ее поведение отдавало показухой и беспринципностью. Он знал таких в армии: люди из рабочей среды, из простых, начитаются книжек и потом дурью мучаются. Будь она мальчишкой, он бы ее разок-другой вытянул ремешком, ну или бы хоть отшлепал.

Что, например, за выдумка — и, между прочим, накладно — палить на лестнице электричество, только-только стемнеет. Послушать Лили, так это она запомнила якобы те дела, когда свет горел среди ночи — Господи, да всего же девять месяцев было ребенку! Нет, он лично грешил на поэзию, песенки, куплетики про тоску и печаль, на которых она помешалась; и, между прочим, ему не очень-то верилось в эту самую боязнь темноты. При затемнении, например, когда весь город тонул в чернильном мраке, выбежала же она во двор и битый час голосила, как нанятая, под черной ольхой. Или тот случай, когда он приехал на побывку, а она удрала из убежища, и они с ответственным по бомбежкам обыскались, с ног сбились, и она нашлась на кладбище, сидела у ограды и в ладошки хлопала, когда сахарные склады на Док-роуд лопались, как бумажные кульки, и фейерверком взлетали над городом искры. Это как понимать?

Всегда невозможная была, всегда черт те что выкомаривала из-за мелочей, мимо которых нормальный человек пройдет — не заметит. А она ополчается, воюет, доводит прямо-таки до нелепости. Он не забыл, какой она устроила концерт, когда пришлось удалить с площадки этот чан. Орала: он калечит ее прошлое, с корнем выдирает воспоминанья. Он язык прикусил, чуть не брякнул, что в данном случае оно и лучше. Бывает кое-что и похлеще удаления чанов. Вот вам наглядный пример, какая сомнительная вещь — наука история: любой пересказ событий заведомо однобок.

Трудно дался ему, еле ей простил и тот безобразный номер, который она отколола из-за срубленной черной ольхи на темных задворках: выскочила из дому как полоумная, буквально бросилась на топор. Ма Танг, соседка, решила, что он убивает девочку, стала швырять в него с крыши — на бане стояла — семенным картофелем. А папаша этой Ма Танг, с косичкой из трех волосинок, вытащенный в сад на заре подышать, погнал внука за полицией.

Удаление чана была строго необходимая мера. Припозднившиеся постояльцы, когда припечет, употребляли его вовсе не по назначению. Ну а насчет пресловутой ольхи, несчастного, больного растения с изъеденными листьями, так она канализационным трубам мешала. В обоих случаях, а сколько их было еще, этих случаев, в лице у Стеллы брезжила натяжка, такое сверхчувствительное выражение, что ему было просто смешно. Хотя она, возможно, и не совсем притворялась. Моментами он готов был поклясться, что у нее действительно что-то такое творится в душе.