Грандиозное приключение

Он провел с ней беседу о пьесе, о действующих лицах. Цезарь на первый взгляд кажется предельно эгоистической личностью, но она должна помнить, что, будучи высокодостойным, он не обязан быть добродетельным. Он чужд всепрощенья и великодушия, ибо героической натуре, поистине великому мужу, не на что обижаться и нечего прощать. Наш век не знает разницы между высоким достоинством и добродетелью. Ну а что касается Клеопатры, зря маленькая дикарка вообразила, будто Цезарю она очень нужна. Это Антония она поработила, не Цезаря. Для Цезаря все женщины одинаковы. Не одна, так другая. Ждут за ближайшей пирамидой.

Стелла расстроилась, хоть понимала, как это глупо. В конце концов не в нее же метил Мередит, да и себе, между прочим, он не взял роль Цезаря. Отныне, решила Стелла, я буду высокодостойной.

Джеффри дулся, что она все время с Мередитом. Это попахивало фаворитизмом. Сам он в готовящемся спектакле играл нубийского раба, центуриона и часового, каждому из которых полагалось произносить: «Украли священного Белого Кота!» и «Горе нам! Увы! Горе нам! Спасайтесь!». Тоже дебют, конечно, но с ролью Птолемея — какое сравнение! Он совсем разобиделся, когда Бонни сказал, что репортер из «Манчестер дейли ньюс» хочет взять интервью у Стеллы.

— Почему у меня? —спросила она, высказав тайную мысль самого Джеффри.

— Успехи местной девушки, в таком разрезе, — объяснил Бонни.

Репортер должен был сразу после трех ожидать у служебного входа. Стелле не следовало забывать, что на ней лежит серьезная ответственность за добрую славу театра. Отвечать надо правдиво, но если вдруг он задаст нескромный вопрос личного характера, лучше воздержаться от комментариев. В таких случаях удобней твердо, но вежливо заявить, что она затрудняется с ответом.

— Я не возражаю против личного характера, — сказала она. — Мне кажется, нет ничего интереснее.

— Я имею в виду сплетни, — предостерег Бонни. — Не позволяй ему вовлечь тебя в обсуждение других членов труппы.

— Иной раз, — заметил Джеффри загадочно, — излишняя популярность скверно влияет и на карьеру, и на характер.

— Приведи пример, — сказала Стелла.

— Лоуренс Аравийский[15], — ответил Джеффри не без некоторого сомнения.

— В жизни про такого не слыхала. — И Стелла решительно пожала плечами.

Газетчик был в котелке и длинном черном пальто. Он комплексовал из-за своей полноты.

— Внимание, аэростат. — шутил он, подчеркнуто распластываясь по стене, когда проходили в дверь и поднимались к себе актеры.

— Нет, это ж не Роберт Сент-Айвз? — воскликнул он вслед карабкающемуся по ступеням пожилому господину в фуражке. — Тот покрепче будет, а?

— Это мистер Картрайт, — сказала Стелла, — из Уирролского драматического общества. Играет Британа. В спектакле занята бездна народа, двадцать студентов университета выступают статистами.

Они пошли в буфет кинохроники на Клэйтон-сквер. Идею подала Стелла. Ей хотелось поглядеть, как ахнет буфетчица, когда репортер возьмется за самописку.

— Когда началась война, я был как тростинка, — жалобился он. — Два года в авиации, и меня разнесло. — Он взбирался на высокий табурет, протискивая под стойку могучие бедра.

— Вас, наверно, интересует, с чего началась моя работа в театре, — сказала Стелла. Стремясь воздать должное по справедливости, она прибавила: — Меня тренировала миссис Аккерли в Крейн-холле. Двенадцати лет от роду я получила медаль.

— Все этот харч армейский, — сетовал репортер. — Эта их картошка вареная.

— Она совершенствовала мои гласные. Они были у меня плохо поставлены. Это связано с носоглоткой, так же, как с регионом.

— Жратва их паршивая, — он развивал свою тему. — Вот, привык и втянулся.

Для человека, отчаивающегося из-за своего аппетита, он удивительно мало внимания уделял гренкам, которые заказал: ковырял их вилкой и возил, возил по тарелке. То и дело вынимал из внутреннего кармана пиджака квадратную флягу и совал, как трубу, к губам.

— Незаменимая вещь. Бодрости ради для, — приговаривал, булькая.

— Ни с того ни с сего такого не бывает, верно? — сказала Стелла. — Я думаю, вы несчастливы.

— Исключительно да, дорогуша, — признался он. — Какая же вы умничка. И все из-за моей семейной жизни. — Он снял котелок и несколько минут освещал недостатки своей жены Риты, которая служила в сухопутных войсках, когда он впервые увидел ее. Проносилась по пашне за обносившей их базу колючей проволокой. Скольких бы мук сердечных, думал он теперь задним умом, он избежал бы, если б тогда смотрел в другую сторону. Ах, как она классно сидела на тракторе, а за ней вереницей чайки, чайки…

— Феноменально выглядела, — сказал он, — королева, озирает свои владенья. Тэсс из рода д'Эрбервиллей… в таком роде. Правда, я должен признаться, что после нескольких медовых месяцев мы все больше буксовали на взлетной полосе… если, конечно, ты просекаешь мою мысль.

Стелла не просекала. Но кивала тем не менее.

— Видно, потому вы так и растолстели, — сказала она. — Нарастили массу, чтобы выдержать давление.

Он ответил печальной улыбкой, извинился, пнул табурет, тяжко прошлепал в мужскую уборную.

— У меня берут интервью, — сказала Стелла буфетчице. — Я выступаю в театре. Исполняю роль мальчика-царя, у которого отец Авлет флейтист.

— Везет же некоторым, — сказала буфетчица. И смахнула отверженные гренки в бак под стойкой.

День уже выцветал за окном. Из кухонных труб ресторана Раиса рвался дым, клубился над площадью, заглатывал искры подрагивающих трамваев.

Репортер вернулся с двумя билетами на документальный фильм. Сказал, что погибнет, если еще пять минут просидит на этом табурете. Сели в заднем ряду, смотрели хронику — Джек Гардинер теснил Брюса Вудкока, — потом мультики. Репортер поерзал на стуле, цапнул руку Стеллы, положил к себе на колени, крепко схватил за запястье. Она удивилась и сидела как каменная, а пальцы ее тем временем очутились в его расстегнутой ширинке. Злобный волк на зыбком экране изо всех сил старался сдуть с лица земли домик трех поросят. Репортер прикрыл руку Стеллы своим котелком.

Она тщательно исследовала свою совесть, стараясь определить, виновата ли она в странном поведении спутника. Каждый вечер, когда она объявляла: «Приготовиться к выходу», Ричард Сент-Айвз затаскивал ее в свою гримерку, клал к себе на колени и шлепал по попке рулоном «Театральной жизни». Только еще вчера Десмонд Фэрчайлд, услышав, как она объявляет начало спектакля, выскочил из сортира, не вполне застегнутый. В обоих случаях не проявлялось той грубости, как в теперешнем поведении репортера, но она не сомневалась, что суть тут одна. Дело в степени. Интересно, случалось такое с мисс Бланделл или с Бэбз Осборн?

Она хотела выдернуть руку, но он держал крепко. Взгорок под ее пальцами был нежный и все-таки твердый: железный кулак в замшевой перчатке. Применяя к своей незадаче то, что Мередит называл толикой философствования, она размышляла о различиях в мужской и женской одежде. Брюки у них, наконец поняла она, скроены так не потому, что прикрывают дурацкие ноги, а потому, что мужчины вечно начеку, как бы куда не делась их драгоценность. Им надо всегда иметь возможность мигом убедиться, что она у них на месте. Самое удивительное, что им для этого требуется еще и свидетель.

Репортер сдвинул шляпу и протянул Стелле носовой платок.

Странно, разве она чихала? У нее действительно начинался насморк. Вдруг он испустил могучий вздох, будто из него выкачали воздух. Весь стал как будто меньше. Это его самое уж явно скукожилось. И сразу почти он заснул. Она осталась одна — со студенистой сморщенной штукой в липких, перепончатых, как у гуся, пальцах.

Наконец она отдернула руку, украдкой вытерла о соседний стул. Вот балда, подумала, отмечая неуместную улыбку на зачерненном лице вылезавшего на поверхность шахтера.

Репортер проснулся, сразу вскочил, нахлобучил котелок. Цветочницы подсвечивали лигроином расставленные вдоль тротуара ведра. Озарялись окна Оуэнов. Было уже полшестого.

15

Томас Эдвард Лоуренс (1888 — 1935) — британский разведчик, исследователь, ученый, писатель. Отвращение к публичности сделало его легендарной фигурой. Скрываясь от славы, он сменил фамилию сначала на Росс, потом на Шоу.