Страница 14 из 39
Как в таких условиях должна действовать Служба? Вот вопрос вопросов. Как быть, если даже здесь, в этих стенах, где коридоры пропитаны древним страхом пыток и смерти, смерти больше нет? Ее нет ни на одном этаже, и во внутреннем дворе нет тоже, и нет в том крыле, где маленький нарком Ежов, закрывшись на все замки, сидел за пятью постами охраны, вычищая и вычищая врага, до тех пор, пока не вычистили его самого, и нет ее в подвалах, где в виде реликвии сохранялось темное пятно, которое, как говорили, было кровью убитого на этом месте бетонного пола Зиновьева. Генерал Затрапезников чувствовал, что открытие, сделанное молодым физиком Вермонтом, угрожает Службе, а также несет опасность для самого института государственной власти, которую он почитал как божество и которую в глубине своей темноватой, как тамбур, души считал важнее всего на свете, важнее людей, важнее их мелких дел, важнее их суеты и чепухи. И оттого нервы его натягивались и истончались еще больше, душа ныла, голову сдавливало твердым обручем и тонкие губы сжимались еще плотнее в выражении строгой непобедимой воли и мучительного страдания.
Все было в порядке в оперативной сводке — никаких резонансных убийств, никаких массовых выступлений футбольных фанатов, никаких сведений о выдвижении людей с Кавказа, никаких забастовок и протестов. Страна притихла в недоумении. Или в ожидании? Генерал, сидя в своем кабинете, в перекрестии взглядов с портрета президента и портрета святого чекиста Дзержинского, наклонял к бумаге свое ничего не выражающее лицо, словно пытался всеми чувствами — зрением, слухом, нюхом — проникнуть сквозь бумагу в самое оно жизни. В этом оно, как в сказочном яйце, таился секрет власти и ее стабильности. И он за сохранность иголки в этом яйце отвечал. Отвечал не головой даже — голова это малость, когда о таких делах идет речь! — а самим существованием своей бессмертной души в веках. Он знал, что если ошибется, то молекулам, на которые разложится его тело, не будет покоя даже в дальнем углу Вселенной.
Затрапезников встал, прошел своей прямой, несколько деревянной походкой в комнату отдыха, налил там себе в стакан напиток вероятного противника — с черным лейблом, только с черным, с красным он не пил уже давно, не тот возраст, не то положение, чтобы пить с красным — опрокинул залпом и быстро поднес к носу рукав своего дорогого пиджака. Даже сорокапятиградусная крепость виски не могла подействовать на выработанную годами выдержку старого оперативного работника. С неизменным лицом, в котором не дрогнул ни один мускул, он вернулся за свой стол и снова погрузился в анализ. Сейчас, чуть отполированный алкоголем, его мозг проявлял сверхчувствительность к длинному и скучному списку происшествий, событий, человеческих поступков, агентурных данных.
Человек с серым мятым лицом сидел в тишине своего кабинета над несколькими листами бумаги. Он понял, в чем был источник его беспричинной тревоги, понял, что вызывало смутное беспокойство и повышенную тревогу чекиста. Вот этот старик, о котором доносят почему-то с разных концов Москвы, что он ходит по улицам в рубище и проповедует какую-то чушь о необходимости всеобщей смерти — он кто? Своим выдающимся нюхом генерал чувствовал, что что-то не так с этим стариком без паспортных данных и места жительства. Не наш он человек. И слова его какие-то странные, смущающие людей, не наши.
Генерал Затрапезников вынул из черного письменного прибора ручку с золотым пером и написал на полях документа четким округлым почерком: "Товарищу Веретенникову. Старик кто? Разберитесь и доложите".
3.
Академик Лоренц-Валиулин обмяк в кресле в полубессознательном состоянии. Грудь его вздымалась, по красному лицу тек пот. Тяжело дыша, он ослабил узел галстука и спустил его вниз. При этом он мимолетно увидел свои руки. Его большие, полные, мягкие руки сибарита дрожали.
Только что ему звонили с поздравлениями из администрации президента. Молодой человек, отвечавший там за идеологию — в свободное время этот парнишка писал матерные романы — поздравил его с выдающимся научным достижением и сказал, что открытие смерти как вида жизни ознаменует собой новый подъем России как евразийской державы. Паренек был горазд плести словеса. Мост между Европой и Азией, сказал он, и академику показалось, что с той стороны трубки хихикают, оказался также мостом между жизнью и смертью. Соединять несоединимое есть предназначение России, быть между и связывать своим огромным живым телом разные берега, вот в чем задача страны. Вслед за ученым Вермонтом, сказал ему кремлевский мальчешечка, склонный к сочинительству каких-то чернушных и дурачливых сюжетиков, наверняка последует первопроходец Ермак, вслед за Ермаком в тот мир придут новые Демидовы, которые поставят там нанотехнологические комбинаты по производству живой воды, антикоррупционных пилюль, таблеток чистейшей совести и сиропа для правильного пищеварения. Так говорил молодой человек из кремлевской администрации, сидя в своем кабинете под портретом президента и под постером группы "Наутилус Помпилиус" с дарственной надписью музыкантов. Затем он перешел к практической части и сказал, что президент только что выступал на расширенном совмине, где принято решение о резком, в сто сорок раз, увеличении бюджета института и о выдвижении академика Лоренц-Валиулина и старшего научного сотрудника Вермонта на внеочередную Государственную премию. Все, что от них на данный момент требуется, это всего лишь в двадцать четыре часа подготовить бумагу, в которой они — пускай приблизительно, никто не ждет от них особой точности! — сформулируют очередные задачи и, главное сроки. Или даже пусть просто назовут дату, когда они, кремлевские — тут паренек снова хихикнул — смогут съездить туда на экскурсию. На этом телефонный брифинг закончился, и ловкий молодой человек под звуки Goodbye Ameriсa принялся обтачивать фразы в новой концепции внутренней политики в условиях поголовного бессмертия населения.
Академик дрожащей рукой нажал кнопку селектора. Секретарша, эта сволочь с крашеными волосами, вошла и молча стояла с блокнотом у груди, ожидая указаний. Она проработала с ним девять лет, всегда получала от него в подарок на 8 марта и Новый год дорогие французские духи и туалетную воду, но сдала его по первому же намеку человека из ФСБ, который, как вампир, присосался теперь ко всей исходящей документации, включая электронную почту, которую контролировали, задействовав секретные комнаты в офисах провайдеров. Академик не сомневался, что она ксерит для своего куратора схемы и чертежи, лежащие у него в папках в ящиках стола. "Илью Александровича Вермонта пригласите ко мне, пожалуйста, на три часа дня!", — сказал он сдавленным от ужаса и ненависти голосом и услышал в ответ ее ледяное: "Поняла. Приглашаю".
Было полтретьего. Он встал, достал из шкафа бутылку армянского коньяка десятилетней выдержки — подарок ереванских коллег, полученный на конференции в Париже — и плеснул себе в стакан. Гудел кондиционер, но рубашка все равно взмокла и противно липла к спине. Надо было сосредоточиться. Он ходил по кабинету с приспущенным галстуком, в розовой рубашке и серых брюках на коричневом ремешке, который обтягивал его обширный живот, и изо рта у него вырывались неясные междометия и бульканья. Он допил коньяк и похлопал себя своими полными большими руками по щекам. Щеки пылали. Он понял, что у него поднялось давление.
Разговор с Вермонтом с самого начала пошел не так. Лоренц-Валиулин думал мягко, по отечески, объяснить ему, в какое ужасное положение он поставил институт и его лично, потеряв математическое обоснование эксперимента, но паршивец не захотел слушать упреки, поднял на академика свои безумные, разъезжающиеся глаза — коноплей он балуется, что ли? — и нагло заявил, что ничего не терял и его математика, как всегда, была на высоте. Не в математике дело! — заявил паршивец и быстро свел свои сумасшедшие глаза к переносице.