Страница 13 из 20
— Трешку я отдам. У меня она, — сказал Яшка, показывая полную готовность договориться по-хорошему.
— У тебя? — снова усмехнулся Сакович. — Ну, тогда за сигаретами смотай.
— Ты же не куришь? — удивился Маврин.
Сакович внимания на него не обратил:
— Ты на ходу, — велел он Яшке, — так что давай!
— Сигареты? — Яшка достал из кармана едва начатую пачку, протянул и, считая, видно, что инцидент с деньгами сторожа исчерпан, вернулся к рассказу: — Что же, думаю, такое? Все так хорошо было. Из-за чего передрались? За это же вломать могут — только держись! Это же не какой-то ларек вшивый почистили. Просто вот, за вас испугался.
Сигареты Сакович взял, стиснул пачку, скомкал в кулаке так, что труха посыпалась, когда начал он ее мять, растирать длинными, нервными пальцами. Яшка, наконец, в изумлении замолк, и тогда Сергей швырнул белый, бумажный и целлофановый комок на истоптанную землю.
— Ты чего?
— Сказал же, за сигаретами смотай! Не понял?!
Это было уже откровенное хамство.
— Я тебе в морду дам — смотай!
— Смотай, Яша, — донесся откуда-то голос Хавы.
— За сигаретами, Яша, — повторил Сакович, произнося каждое слово раздельно и весомо.
И под тяжестью этой Яшка напрягся.
— Сам смотай! — замахнулся он и стиснул зубы. Одной рукой приходилось удерживать руль, потому и замах получился несерьезный, неловкий.
А Сакович ожидать больше не стал — ударил. Глаза жестоко сузились, едва ли соображал он, зачем и за что. Яшка схватился за скулу.
— Хава! Чего он…
И осекся — удчрил сбоку Хава. Вместе с мопедом Яшка опрокинулся, загремел, ушибся больно о какие-то железяки и камни. Потом, не пытаясь подняться, заплакал от обиды, заскулил:
— За что, за что… Чего вы… у-у…
Яшка всхлипывал, размазывал слезы, а Хава, не замечая его, скомандовал:
— Пошли! Обещал я вчера белые джинсы Мавре достать и достану, тварь последняя буду, достану!
С этими словами Хава достал из кармана часы, поскреб раковинку на корпусе и стал надевать. Часы оказались старые, побитые и не шли, он покачал головой, спросил мрачно:
— У кого время есть? Поставить.
Ни Маврин, ни Сакович не отозвались. Сакович вспомнил эти часы на вывернутой руке сторожа, вспомнил и ничего не сказал. Говорить было нечего.
Овощной лоток, где работала знакомая Хавы Наташа, оказался на самом деле не лотком, а павильоном, огороженным навесом с распахнутой настежь дверью. Перед дверью, за выносным столом Натка и торговала. Точнее, в этот момент просто стояла, переминалась с ноги на ногу. В деревянном ящике пылились мелкие, усохшие лимоны, а из-под бутылки с затрепанной, грязной этикеткой, на которой давно уже нельзя было разобрать, какая именно вода там содержалась, выглядывала сплошь почерканная накладная. В лучшие времена, должно быть, значились в ней и яблоки, и апельсины, и еще множество хороших вещей, но сейчас, судя по всему, времена эти минули, продавщица поглядывала поверх прохожих так, словно ей стыдно было встречаться с ними взглядом. Безнадежно пустые ящики, не помещаясь в загородке, громоздились и снаружи, рядом со столом.
Пробудило Наташу шумное явление Хавы с компанией.
— Помогите же кто-нибудь, — причитал Маврин, не поспевая за Хавой и Саковичем, — пальцы разгибаются масло ваше тащить.
— Для тебя же стараемся! — буркнул Хава. Он почти не обращал внимания на замученного ношей приятеля.
— Пошли они к черту, эти джинсы! Мамин магазин рядом, сейчас попадешься!
— Не скули!
В тоскливом своем одиночестве Натка искренне обрадовалась знакомым — заулыбалась, захихикала, прикрываясь ладонью. Это была молодая и откровенно некрасивая женщина: плоский утиный нос, обветренные щеки, обветренные еще больше — до красных цыпок — руки. Болезненное состояние собственной непривлекательности и постоянные столкновения с жизнью сделали Натку человеком нервным и неуравновешенным: выражение лица ее менялось поминутно, извивался в ухмылке широкий, подвижный рот, и она кусала губы, стараясь овладеть собой, выглядеть пристойно — сгоняла улыбку, и тогда суетились беспокойные пальцы — хватали без надобности, переставляли бутылки с минеральной водой, теребили пуговицы на пальто, барабанили по столу, терзали и без того уже истрепанную накладную. Одета Наташа была в стандартную униформу всех некрасивых женщин — зеленое пальто с рыжим воротником. Спереди прикрыто оно было не очень чистым передником.
— Мы к тебе, Натка, за джинсами, — сказал Хава.
В ответ она еще раз выразительно хихикнула.
Тяжело, со вздохом, Маврин опустил ящик масла на стол:
— Все! Чтоб они провалились!
— Это ему, — пояснил Хава, — белые джинсы ему нужные. Женские. Сорок четвертый или сорок шестой. Со вчерашнего вечера до тебя добираемся.
Натка смутилась:
— Да?
— Ты же всем говорила, что есть! Загнать можешь.
Натка задумалась:
— Но это не у меня.
Сакович, он держался безучастно, в разговор не вмешивался, при этих Наташкиных словах демонстративно хохотнул. Никто не спросил, чему он смеется. Маврин, тот и так уже, без этого дурацкого, издевательского смеха пришел в полное отчаяние:
— Что? Куда теперь? Больше никуда не пойду!
Маврин, наверное, совсем бы впал в истерику, но подошла покупательница, женщина средних лет, стала рыться в лимонах, и он примолк, придержал на время свои чувства.
— Что, у тебя джинсов нет? — виновато ухмыльнулась Наташа.
— Это все? — спросила покупательница, брезгливо переворачивая лимон.
— Нет, я для вас специально держу — тут вот, под прилавком, — вызверилась вдруг Натка. И так внезапно, без всякого предупреждения и повода произошла в ней перемена — от обольстительной гримаски к оскалу, — что даже Маврин опешил.
— Вы не грубите! — вспыхнула женщина.
— А вы что — сами не видите? Кто это купит? — Натка энергично тряхнула лоток с плодами. — Вы это купите? Ага, она это купит! Ждите! Глаза же есть!
Женщина приготовилась уже скандалить, но раздумала, только губы поджала и пошла прочь. А Натка помолчала, припоминая, о чем шла речь, и снова улыбнулась:
— Приходи к нам в общежитие, на Подлесной, знаешь? Найдем чего-нибудь.
— Так есть у тебя? — пытался уточнить Хава. — Мы тебе масло за это притащили.
— Масло?
Наташка сразу, едва пацаны подошли, заинтересовалась тяжелой, растрепанной по углам коробкой — спросить только про нее не успела, — теперь она воззрилась на масло в удивлении…
— Продашь, может, как-нибудь, — объяснил Маврин.
— Я продам? — совершенно уже поразилась Натка. — Мы не торгуем. Только овощи. Горплодоовощторг.
— Дура! — начал выходить из себя Хава. — Как-нибудь так! Понимаешь?
— Как?
Хава глянул оценивающе. Разобрать, однако, действительно Натка не понимает или притворяется, было невозможно. Хава смягчился:
— Ну, деньги, значит, себе возьмешь.
— А мне не надо. У меня все есть.
— Нам это масло все равно девать некуда, соображаешь? Проще выбросить. А мы тебе его отдадим за то, что ты насчет джинсов для Мавриной девочки похлопочешь.
— Нет у меня никаких джинсов!
— Ну, у подруги, какая разница!
— И подруги у меня нет. Я пошутила.
Смотрит, словно только на свет родилась. Хава порядком растерялся:
— Ну, что тебе, трудно? Ну, так просто забери. В холодильник положишь.
— Холодильник-то V тебя есть? — поддержал Сакович. — Что-нибудь у тебя есть вообще?
— Нет, ребята, несите, где взяли, — сказала Наташка без тени улыбки, без всякой дурашливости. На этот раз, похоже, она не притворялась.
Пацаны, ничего уже совершенно не понимая, переглянулись. А Натка, прерываясь и кусая губы, сказала:
— Что думаете… если… так все можно? Что хотите?..
И закрылась рукой — то ли плакала, то ли задумалась тяжело. Это Наткино отчаяние среди дружеского разговора было так непонятно, что Хава следил за ней уже с испугом.
— Ты чего? Мы же только предложили. В холодильник положишь, пока только, на время.