Стремительное шоссе

Говоря, Торопов то и дело взмахивал рукой и то близко придвигался к Брагиной, то отшатывался, как будто совершенно непроизвольно, привычно, все порывался он встать, воображая перед собой не одну только Брагину, которую убеждать было не нужно, а целую толпу слушателей, глядящих недоверчиво.

Между тем кончился трехверстный спуск с перевала, кончились и буки. Снова пошли дубы, и среди них шоссе развернулось победно, как сорвавшаяся с высот сквозь теснины река, нашедшая для себя долину.

Начались хотя и лесные еще, но уже ровные места. Шоссе здесь не делало петель, ни выпрямлять, ни расширять его было не нужно. Но кучи битого камня очень щедро были навалены с обеих сторон, и валялись неразбитые острые камни.

Вдруг что-то взорвалось под машиной. Она подпрыгнула, протащилась несколько шагов и стала.

— Есть такое дело! — весело сказал Митрофан. — Шина лопнула!

Шофер выпятил губы, поглядел на горняка, крутнул неопределенно головой и перенес через борт ногу.

— Вылезай, Дуня, промнись, — скомандовал Митрофан, а шоферу, доставшему запасную камеру и зло шлепнувшему ее наземь, сказал, подходя: — Давай помогать стану накачивать, — в чем дело!

— Сам справлюсь, — буркнул шофер.

— А сам, так чего лучше! Вваливай, дядя… А на сколько время остановка?

— Минут на двадцать…

— Ого, Дуня, а?.. Двадцать минут подышать можем… Давай в лес пройдемся, ягод — земляники поищем.

— Еще чего! — зевнула Дуня.

— Да а то чего же! — пропел он ей в тон, повел плечом и поглядел прищурясь.

— У-го-во-рил! — горестно протянула Дуня.

Должно быть, в это слово, так именно горестно сказанное, был вложен какой-то им понятный смысл, потому что они весело смеялись, сцепились руками и, захватив свои палки, как-то незаметно быстро исчезли в лесу.

Проводив молодоженов внимательными глазами, Мартынов сказал:

— А в лесу здесь, Галина Игнатьевна, должно быть, прохладно: вон и ручей даже…

— Ручей, да, вижу… Это отлично. Можно вымыть руки.

Галина Игнатьевна встряхнула раза два свою дорожную накидку и добавила:

— Нет, это ужас, а не машина. У меня совершенно оцепенел затылок. Помилуйте, нужно же было сохранять равновесие, когда так бросало то туда, то сюда… Вы при вашем весе, конечно, меньше страдали.

И она пошла в сторону, противоположную той, куда скрылись Митрофан с Дуней, а шедший сзади нее Мартынов сказал, слегка вздохнув:

— Если говорить правду, то я совсем не страдал… Иногда мне… м-м… приходилось ездить на машинах гораздо хуже этой, а эту я нахожу совсем недурной…

— Пойдемте вперед, а? — взяла за руку Торопова Брагина. — За двадцать минут остановки можно пройти черт знает сколько, а дорога здесь чудесная… Шофер, вы нас тогда догоните и посадите?

И, чуть оправив свое голубое платье, она пошла поступью предводительницы народных восстаний, держа голову прямо и корпус ровно.

Торопов все пытался попасть ей в ногу, но шаги его были слишком коротки.

У машины с шофером остался только горняк. Он закурил очередную папиросу и справился о фиате:

— А давно инвалид этот из ремонта?

На что возившийся с камерой шофер ответил сумрачно, но с достоинством:

— Я на нем, почитай, четырнадцать тысяч километров сделал, в ремонт еще пока не отдавал…

— Значит, он у вас вроде клячи двужильной?

— Вроде, — сухо ответил шофер.

Галина Игнатьевна действительно окунула свои руки в ручей: она нашла такое место, где он был поглубже и где можно было удобно стать на камень. Она по-детски вскрикивала:

— Ах, прелесть! Холодная вода… Вот пожить бы здесь несколько дней! Очень я люблю лес… и воду.

Потом она быстро сбросила спортсменки и опустила в ручей ноги.

Неотрывно глядя на эти ноги в ручье, Мартынов сказал:

— Вот видите. Вы любите воду, я тоже. Значит, у нас уже есть кое-что общее… Все-таки, вы смотрите, не простудитесь.

— Ка-ка-я трогательная заботливость о враче! Спасибо вам! Простуда — это старинный предрассудок… Но я ведь сказала вам, что не только воду, я и лес очень люблю. Особенно такой, как здесь, — дубовый. Я и родилась в дубовой роще. И знаете, что я любила делать в детстве? Наберу жолудей, только самых крупных, самых спелых — желтых, с рубчиками, — принесу их на кухню и положу на плиту. Они там вздуваются, вздуваются, потом лопаются — и прыг с плиты на пол. Печеные жолуди — вот как казалось вкусно!.. Конечно, каштаны печеные гораздо вкуснее, я в этом убедилась потом, но-о каштаны ведь у нас не росли, только дубы. Вот как раз такие, как здесь… И речка была. И озеро. А на озерах дикие утки. Да, воды у нас было гораздо больше, конечно, чем здесь.

— У «вас», — это где же?

— У нас — это в Воронежской губернии.

— А-а, так вы воронежская, — а я пермяк. Дубов у нас не водится. Но лес вообще я очень люблю. И мне кажется… Мне кажется, что…

Тут Мартынов почему-то слишком сильно задышал и запнулся.

— Что вам такое кажется страшное? — удивилась она и оглянулась кругом.

— Мне кажется, что… и в Москве, например, вы могли бы быть врачом, а?

— Ес-ли в э-той Моск-ве есть боль-ни-цы, то от-че-го же, — шаловливо протянула она и очень весело засмеялась.

— Нет, я к тому это говорю, что вы, может быть, чем-нибудь… связаны там у себя… в Рязанщине?

— То есть? Чем же именно? Договором?

Она стояла на камне, только что снова окунув руки в воду. С мокрых, ярких, ловких, загорелых рук ее скатывались в ручей светлые капли.

Она была похожа на молодую прачку на мостках какой-нибудь бойкой реки, на такую, которой нипочем было притащить туда гору тяжелого мытого белья на коромысле, которая только что отполоскала эту гору, и сложила рядом, и придавила голым коленом, и готовится звонко шлепать его вальком, а пока зубоскалит с проезжающими мимо на лодках парнями.

Мартынов погладил себя раза три сверху вниз по левой стороне полутораметровой груди, с усилием раскусил зубами застрявший во рту очень плотный горнолесной воздух и сказал:

— Нет, я ведь не о договоре… Я ведь о вашем муже говорю.

— О му-же… О каком таком муже, несчастный вы… Кто вам сказал, что я замужем? — и она откинула голову, хохоча.

— Как так? Совсем не были замужем? — изумился Мартынов.

— Ну вот! Из одной крайности в другую… Разве я урод? Или давала обет безбрачия, как в старину какие-то там весталки?

— Неужели вы… совершенно свободны? — даже как будто испугался Мартынов, — Тогда бы я считал себя всю жизнь полнейшим ослом…

Она так широкоглазо на него поглядела, что комок воздуха опять застрял у него во рту.

— «Если бы»? Ну, говорите же… «Полнейшим ослом, если бы», — торопила его она, готовая снова расхохотаться.

— Я — пловец, я — рекордсмен… Но вот переплыть такое расстояние от меня до вас…

Тут Мартынов начал усиленно смотреть на отражение ее ног в ручье и тыльной стороной левой руки снова потер себе грудь.

Галина Игнатьевна еще шире сделала глаза и сказала размеренно:

— Насколько я поняла вас, вы хотите мне сделать какое-то очень для меня лестное предложение и никак не решаетесь меня осчастливить… Вы хотите, кажется, похлопотать о месте для меня в одной из московских больниц. И полагаете, что я откажусь?

И так как Мартынов все еще никак не мог справиться с охватившим его волнением, она спросила вдруг:

— Это какой такой куст за вами?.. Вон тот, зеленые ягоды, — не знаете?

Мартынов быстро повернулся, пощупал ягоды, висевшие густыми гроздьями, и ответил без запинки:

— Это — черная бузина. У нас, на севере, — красная, здесь — черная.

— Ага, да! Она, кажется, куда-то употребляется в медицине. Но я уж начинаю забывать фармакопею… Не помню, куда именно.

— А вот примула, — дотронулся до чего-то Мартынов носком ботинка. — Цветов, конечно, уж нет, только листья. Кажется, это средство от одной из болезней, вами же недавно названной, — от экземы.

— А вы с тех пор, как я упомянула эту скверную болезнь, все о ней думали и вспоминали средства? Это очень, очень мило, но едва ли примула помогает при экземе. Это — довольно упорная болезнь, и если вы ее захватите… — тут она сделала рукою безнадежный жест и добавила: — А вы где же именно живете в Москве?