Екатерина Медичи

Пинар отправился сообщить королю, что тот должен покинуть город без промедления, но Генрих и не ждал сигнала матери. Он уже уехал, оставив мать разбираться с делами в столице. Толпа уже двигалась к Лувру, желая схватить «братца Генриха», а тот в это время спокойно прошел по саду Тюильри к конюшням. Он и горсточка его близких друзей без шума забрались на уже оседланных коней и проехали через Новые ворота, находившиеся рядом со стеной сада. Вначале ехали шагом, а потом пустили коней в галоп, в направлении Рамбулье, где остановились на ночлег, а затем на рассвете 14 мая выехали к Шартру. Примерно час спустя после того, как Пинар покинул дворец Гизов, новости о бегстве короля достигли ушей герцога, который все еще разговаривал с Екатериной. Он вскричал: «Ах! Мадам, я погиб. Пока ваше величество задерживали меня здесь, король покинул нас, чтобы навлечь на наши головы еще большую беду!»

Утром 14 мая должен был собраться Парламент. Здесь оставалось еще изрядное количество людей, ненавидевших Лигу и хранивших преданность королю, как бы слаб он ни был. Эти люди исповедовали веру в то, что король является помазанником Божьим, и потому никто не может узурпировать его права на трон. Гиз настаивал на начале сессии, но Ашиль де Арле, президент, упрекнул его: «Очень прискорбно видеть, как лакей изгоняет господина. Что до меня, то моя душа принадлежит Господу, сердце — королю, а тело — в руках негодяев. Делайте, как вам будет угодно».

Гиз в качестве меры предосторожности занял несколько стратегически важных городов вокруг Парижа, чтобы не оказаться в блокаде, затем заменил преданных королю муниципальных чиновников членами Лиги. Герцогу прислали ключи от Бастилии, и Лига немедленно начала забивать камеры своими врагами. Контроль над Арсеналом тоже перешел в их руки. Гиз постарался утихомирить разгоряченную толпу, никто не посмел грабить и громить королевские владения, обстановка на улицах почти нормализовалась. Но без короля Париж не представлял интереса для Гиза: своим бегством Генрих спутал его карты. Как человек чести, Гиз не собирался убивать Генриха исподтишка, но вот взять его под контроль в столице как пленника ради победы католического (а значит, и его собственного) дела рыцарственная щепетильность ему не мешала. Народ не винил Гиза за побег короля, и это доказывает его высокую популярность в массах.

С двумя королевами, Луизой и Екатериной, обращались хорошо, если не считать того, что, когда королева-мать выезжала через городские ворота послушать мессу в церкви капуцинов, ей преградили путь. Взбешенная, она встретилась с герцогом и потребовала выпустить ее, в противном же случае, мелодраматически заявила королева, она желает покинуть город, а если ее не пустят, с радостью погибнет при попытке вырваться на свободу. Но это было всего лишь бравадой. Она знала, что сумеет лучше послужить сыну, если останется в столице, Гиз же постарается не выпустить ее, если она продолжит рваться вон из Парижа. В конце концов, дабы сохранить лицо и свое и королевы, герцог объяснил инцидент тем, что замок на воротах был сломан. И оказавшись полупленницей, Екатерина сумела держать сына в курсе происходящего, находясь в центре событий… Луиза оказалась не менее ценной помощницей, поскольку принадлежала к роду Лотарингских по рождению, да к тому же восхищала парижан своей набожностью, красотой и кротким нравом.

В следующем месяце Гиз послал в Шартр к Генриху целый ряд делегаций. Они доставили список требований от Лиги, где снова подчеркивались существенные моменты договора при Немуре, с рядом дополнений, учитывающих недавние события и перемены в Париже. Предписывалось также, чтобы д'Эпернона и его брата признали тайными гугенотами и изгнали.

Король принял делегатов из столицы 16 мая. Он сказал, что простит грехи парижанам за их поведение, если они признают свою неправоту и подчинятся богопомазанному монарху. Он не стал спорить относительно д'Эпернона и его брата и согласился отправить их в Ангумуа. И продолжал: «Народ обременен налогами, и, так как только государство в силах избавить людей от зла, причиненного им самим, мы решили созвать в Блуа Генеральные штаты, дабы, не ущемляя прав и авторитета, принадлежащих королевской власти, можно было свободно разобраться, по обычаю нации, с бедами и жалобами народа».

Но король и Лига продолжали упираться. Екатерина писала Бельевру в Шартр, где он находился при Генрихе: «Я предпочла бы отдать половину моего королевства и чин королевского наместника Гизу, дабы быть признанной им и всем народом, чем сидеть и дрожать, как мы дрожим сейчас, как бы с королем не приключилось нечто худшее. Я знаю, для него это горькая пилюля, но еще горше потерять всю власть и все повиновение». И повторила формулу, служившую ей в прошлом с таким успехом: «Для него же будет лучше, если он придет к соглашению на тех условиях, какие ныне возможны, ибо время часто готовит нам повороты, коих нам не дано предугадать, и нас восхищают те люди, кто умеет, поддавшись требованиям времени, предохранить себя от бед». В конце письма вдруг прорывается отчаяние, обычно столь тщательно скрываемое: «Я читаю вам морали, простите меня, ибо я никогда прежде не была в такой беде, в такой темноте, что не в состоянии разглядеть путь, если только Господь не протянет длань свою, то я не знаю, как быть».

В Руане, 5 июля 1588 года, король, наконец, принял требования Лиги, и 21 июля Парламент опубликовал так называемый Акт Единства. Лига получала официальное признание, хотя Генрих и настаивал на немедленном разрыве всех заключенных ею иностранных союзов. Он имел в виду растущую угрозу со стороны Испании, ибо ее Армада двигалась от Лиссабона в сторону Англии и уже показалась вблизи французских берегов. Громадная флотилия, впечатляющая демонстрация морской мощи Испании, также являлась символом связи Гизов с Филиппом II. Екатерина, застрявшая в Париже, наводненном агентами Филиппа, всегда боялась нападения испанцев. Она не знала покоя, оставаясь в изоляции, и опасалась, как бы промедление Генриха не навлекло удар со стороны ее бывшего зятя.

Акт Единства сделал кардинала де Бурбона наследником Генриха по закону, так что его подданные теперь будут следить, дабы еретик не смог занять трон. Гиз стал королевским наместником, весь Лотарингский дом и их помощники получили богатые дары. Король согласился выслать две армии против Генриха Наваррского с его гугенотами, и объявил амнистию для всех участников Дня Баррикад. В честь подписания эдикта в соборе Нотр-Дам была отслужена особая месса. Ее посетили обе королевы, кардиналы де Бурбон и Вандом. Среди присутствовавших были Гиз и большинство иностранных послов. Они готовились послать доклады своим государям об установлении нового порядка. Генрих, однако, оставался вне столицы, и эти торжества казались ему ужасными и непристойными.

Как только пропели «Те Deum», Екатерина и королева Луиза покинули Париж, чтобы встретиться с Генрихом в Манте, недалеко от западной окраины Парижа. Мать умоляла его вернуться в столицу, но он отказался, предпочитая отправиться в Шартр вместе с женой. Екатерина прибыла туда несколькими днями позже, а Гиз, желая проявить почтение к королю, которого недавно держал в заложниках, поехал вместе с ней, взяв с собой кардинала де Бурбона. Мятежный герцог упал на колени перед Генрихом. Король бережно поднял его и нежно расцеловал в обе щеки. В тот вечер он пригласил Гиза отужинать с ним и отпраздновать недавний акт умиротворения между королем и Лигой. Генриху как будто нравилась атмосфера, в которой веселье и угроза шли рука об руку. Опасность сквозила в каждой шутке, в каждом тосте. Король спросил «своего дорогого кузена», за кого им поднять бокалы? «Решать вашему величеству», — последовал ответ герцога. «Что ж, тогда выпьем за наших дорогих друзей гугенотов», — за чем последовал взрыв хохота, а Гиз поднял бокал с замечанием: «Отлично сказано, сир». Смех еще не успел стихнуть, а Генрих добавил: «И за наших дорогих друзей на баррикадах Парижа». Гизу сравнение не понравилось, но он промолчал. Генриху же эта острая игра щекотала нервы, в отличие от герцога.