Осажденная крепость

Спустя несколько дней он, возвращаясь с почты, вопреки правилам прямо пошел ко мне и сказал, что, по дошедшим до него сведениям, список «престарелых, ослабевших и больных» уже утвержден и что он в нем фигурирует.

Я уже приготовилась укладывать его вещи, ожидая лишь официального объявления даты отъезда. Через несколько дней Чжуншу пришел снова, вид у него был довольно спокойный. Я спросила:

— Что, список еще не опубликован?

— Опубликован. Моего имени в нем нет.

Чжуншу перечислил имена всех, кому разрешено уехать. Сердце мое как будто опускалось все ниже и ниже. Не будь той ложной вести, не возникла бы надежда, не было бы разочарования, не болела бы душа.

Я проводила мужа до речки и пошла обратно в свой сарай, то и дело оглядываясь на его уменьшавшийся силуэт.

Неужели он моложе и здоровее, чем другие? Повторяя про себя строки стихотворения Хань Юя[179] «В день осеннего полнолуния дарю советнику Чжану», я предалась грустным размышлениям.

Мне сразу стало очевидно, что во всем виноват «черный материал», хранящийся в досье Чжуншу, о существовании которого мы никогда и не узнали бы, если бы не «великая культурная революция». В самом начале кампании в Отделении общественных наук на стене появилась «дацзыбао» за подписью нескольких лиц, в которой Чжуншу поносили за то, что он якобы пренебрежительно отзывался о сочинениях вождя. Все, кто мало-мальски знал Чжуншу, прочтя «дацзыбао», говорили, что он не мог сказать приписываемых ему слов: он нашел бы способ выразиться поостроумнее. Когда мне рассказали о «дацзыбао», мной овладел гнев. Ведь если, согласно поговорке, «ловить ветер и гоняться за тенью», все же должны быть ветер и тень, а тут хотят погубить человека на основании чистейшей выдумки. Когда нас отпустили домой из «коровников»[180], я рассказала о случившемся Чжуншу, и мы вместе сочинили прокламацию, в которой изложили свои контраргументы и настаивали на проведении досконального расследования. Наскоро поужинав, мы запаслись клеем и ручным фонариком, пробрались в здание Отделения и наклеили наш листок прямо под той «дацзыбао».

На следующий день мне за это крепко досталось, но все же удалось выяснить, что авторы «дацзыбао» не сами выдумали крамольные слова, приписывавшиеся Чжуншу, а основывались на старом доносе. Видимо, этот донос в свое время без какой-либо проверки был положен в досье Чжуншу. Хунвэйбины начали расследование, но, как ни старались, ничего доказать не смогли, тем более что предполагаемый сочинитель доноса от него отрекся. Но когда Чжуншу предстояло отправиться в «школу кадров», в военно-пропагандистском отряде к доносу отнеслись со всей серьезностью — мол, хотя ничего и не доказано, но все равно дыма без огня не бывает. Мужу было приказано заняться саморазоблачением. Понадобилось его литературное мастерство, чтобы раскритиковать себя по всем статьям и не признаться ни в чем.

Я долго не могла успокоиться, и, когда через несколько дней Чжуншу вновь появился на моем огороде, я сказала: «Могу поклясться, что вся беда в том «черном материале» — доносе». Он назвал меня занудой и сказал, что нет смысла искать корень бед, когда все уже решено. С «занудой» я согласилась, с напрасными надеждами постаралась распрощаться, но сделать это оказалось непросто.

В день отъезда в Пекин «престарелых и больных» мы с раннего утра высыпали на плац. Нужно ли объяснять, с каким чувством провожают уезжающих домой те, кто вынужден оставаться на чужбине! Я провожала глазами грузовики, отвозившие амнистированных и их вещи, пока приятельница не взяла меня за рукав и не отвела в барак. Там мы молча повздыхали и разошлись по своим комнатам.

Итак, престарелые, слабые и больные уехали, значит, оставшимся надо оставить пустые надежды и готовиться провести в школе остаток своих дней. Я поплелась на свой огород, но тут мне в голову пришла мысль: а ведь если бы Чжуншу удалось уехать, я наверняка перестала бы чувствовать себя одной из «наших». Оставаясь в школе, я душой была бы далеко-далеко и невольно начала бы отделяться от «наших». Мне вспомнилось, как накануне Освобождения многие спешили уехать в другие страны. У нас тоже был выбор, но мы остались. Почему? Из-за высокой сознательности, прогрессивного образа мыслей? Чжуншу любил повторять строки из романса Лю Юна[181]: «Становятся все свободней мои халат и пояс, но я ни о чем не жалею, ведь я худею и чахну из-за тебя!» Вот и мы не хотели расставаться с родиной, с «нашими», как поэт не мог расстаться с «ней». Пусть среди сотен миллионов «наших» мы знали лишь немногих — все равно мы ощущали себя неотделимой частицей всех «нас», дышали с ними одним воздухом, страдали от одних и тех же бед. И мне стало совестно, что, поверив слухам, я предалась иллюзиям, стала думать только о том, что муж встретится с дочерью и им будет хорошо, а про своих товарищей забыла напрочь. Уж как нас перевоспитывали после 1949 года, в скольких котлах варили! А получается, что раньше я была лучше, чем теперь.

Пришел Чжуншу, и я спросила, указывая на свой шалаш:

— Если бы нам сказали: если хотите, можете жить здесь, что бы ты ответил?

Чжуншу всерьез задумался, потом сказал, покачав головой:

— Здесь нет книг…

Верно, можно обойтись без любых материальных благ, но трудно жить без книг. А у него в чемодане был лишь словарь иероглифов, записная книжка и несколько эстампов каллиграфических надписей.

Я задала второй вопрос:

— Ты не раскаиваешься, что тогда не уехал за границу?

— Время течет, но я остаюсь прежним, — ответил он.

Чжуншу всегда принимал решения моментально, как будто не думая, и никогда не отступал назад. Я же долго размышляла, прикидывала в уме возможные последствия, и тем не менее наш выбор всегда оказывался одинаковым. И, коль скоро выбор был сделан нами самими, причем сознательно, не вслепую, нам оставалось лишь забыть об иллюзиях и делать то, что выпало на нашу долю.

Когда школа перебралась в Минган, произошли некоторые изменения. Теперь между нашими с Чжуншу общежитиями стояло лишь несколько домов — за пять-шесть минут мы могли добраться друг до друга. В общежитиях были черепичные крыши, цементные полы и застекленные окна, нам уже не приходилось выстраиваться в очередь в «туалет» из тростниковых циновок. Кормили здесь лучше, чем в столовой нашего Отделения, да и Аюань то и дело присылала из Пекина продукты. В комнатах стало просторнее, можно было достать из чемоданов хотя бы немногие имевшиеся книги и письменные принадлежности. Дочь стала присылать нам литературу на иностранных языках, другие также получали посылки, и можно было потихоньку обмениваться книгами и с удовольствием перечитывать знакомые страницы. Места вокруг были тихие, уединенные, так что нетрудно было найти подходящие маршруты для прогулок, а гулять вдвоем было куда приятнее, чем встречаться на огороде. Нас не загружали ни физической, ни умственной работой, и было неловко получать жалованье, ничего не делая. Но еще больнее было смотреть, как молодые, здоровые люди целыми днями произносят речи, не занимаясь никаким полезным трудом.

В «школе» фактически не велось никакой работы, но покидать ее было нельзя. До железнодорожной станции можно было добраться пешком за час с небольшим, но без справки от военно-пропагандистского отряда билетов не продавали. Случилось так, что у Чжуншу разболелись зубы, а у меня стало плохо с глазами. Мы одновременно испросили разрешение и поехали лечиться в близлежащий город Синьян. В тамошней больнице изобрели новый метод «удаления зубов с проверкой пульса»: вам проверяют пульс и тут же выдергивают зуб. Пациенты, не желая испытывать на себе это новшество, разбежались, а за ними последовали и мы с Чжуншу. Взамен мы решили осмотреть какую-то достопримечательность (забыли ее название). Мы обнаружили насыпной холм, полувысохший пруд с полуразрушенным мостом и плантацию лекарственных растений на склоне холма. Настроение у нас было как нельзя лучше — ведь мы на целый день вырвались из «школы». Потом я снова съездила в Синьян — оказалось, что у меня повреждены слезные протоки. Нужно было ехать лечиться в Пекин, но военно-пропагандистский отряд наотрез отказал в разрешении на отпуск. Более того, оказалось, что без специального направления от Отделения меня даже не записали бы к врачу. Видимо, такой порядок был введен для того, чтобы никто не смог под предлогом лечения задержаться в столице.

179

Хань Юй (768—824) — знаменитый литератор и мыслитель эпохи Тан. Упомянутое стихотворение обращено к другу, находившемуся в опале и даже после амнистии лишенному возможности вернуться в столицу.

180

«Коровниками» в просторечии называли помещения, куда в начале «культурной революции» беззаконно заточали кадровых работников, интеллигентов и т. п.

181

Лю Юн — известный поэт, живший в X в.