Страница 32 из 102
До гражданской панихиды оставалось несколько часов. Мы погуляли по городу, без четверти три по голландскому времени пришли к воротам Нового Восточного кладбища и купили там в цветочной лавке два букета: издатель-капиталист — белые хризантемы, а я — лиловые, они подходили к моему темно-синему пиджаку.
К этому времени тело Яна Волкерса должно было быть перевезено из морга на кладбище, но начало церемонии прощания почему-то задерживалось. Публика прибывала. Корреспонденты фотографировали интересных им людей, кого-то снимали на телекамеру. Некоторое время мы с Арием прохаживались вокруг клумбы, усаженной цветами и растениями, похожими на помесь чахлой елочки с кустом волчьей ягоды. Арий закурил толстую, расширяющуюся к концу сигару. Я нюхал свой букет хризантем и со светлой печалью представлял, как там, во тьме гроба, рядом с телом Яна Волкерса, лежат семнадцать моих новелл под обложкой с изображением вида на Большой театр: ночь, зима, на первом плане — вполне художественно горит уличный фонарь.
Почти такие же фонари недавно установили на бульваре Маршала Рокоссовского в Москве, в районе Богородское, где я живу, только ночами их лампы ярко-белые, а не с книжной фосфорической зеленцой. Это неплохой район, в прошлом году я даже купил себе по случаю место наБогородском кладбище — маленьком, давно закрытом, но изредка открывающемся за деньги. Я собрал все, что у меня было, даже влез в долги и приобрел там участок земли в несколько квадратных метров. Но пару месяцев спустя я решил, что лежать посреди города неуютно — шумно, вокруг многоэтажные дома, землю сотрясают трамваи, — и попросил друга Ромку, чтобы в случае моей смерти он закопал меня в сосновом бору, в Подмосковье, неподалеку от моего загородного дома. Другу эта идея понравилась, и он в свою очередь попросил меня похоронить в этом бору его, если вдруг умрет раньше меня. На том и порешили, а квадратные метры наБогородском кладбище стали моим маленьким капиталом. Теперь, если окажусь совсем на мели, продам их кому-нибудь со скидкой.
Разглядывая собравшихся на кладбище голландок, я стал мечтать, как продаю свое место на Богородском погосте какой-нибудь красивой девушке, у которой проблемы с оптимизмом, и подумал, что часть моей молодости загублена в архивах, библиотеках и букинистических магазинах, где я искал произведения Лидии Чарской, чтобы составить из них полное собрание сочинений и подготовить его к печати. Московское издательство при храме на Лазаревском кладбище достойно платило за это, и — порою даже в ущерб своей личной жизни — я упорно реанимировал литературное наследие Лидии Алексеевны.
Около пятидесяти томов Чарской я вызвал из небытия, я стал чарсковедом и теперь, пожалуй, знаю о жизни и творчестве этой женщины больше всех на всем белом свете. А сколько времени я провел в Ленинской библиотеке, в этом храме наук, превратившемся с распространением инета в прибежище полоумных старцев, девственных кандидатов наук среднего возраста и нищих провинциальных студентов! Иной раз, ожидая заказанные книги Чарской начала двадцатого века — издательств Губинского, Сойкина и Вольфа, — я спасался от скуки тем, что, садясь за часто пустующий столик библиотечного консультанта, давал читателям консультации. Например, однажды к столику подошел интеллигентнейшего вида очкарик аспирантского возраста — в мешковатом костюме с отливом и с потертой кожаной папкой под мышкой — и благоговейно спросил, в каком каталоге нужно искать шифр жизненно необходимой ему подшивки газеты «Санкт-Петербургские коммерческие ведомости» за 1807 год. Я честно ответил ему, что отдел периодики, в котором хранятся эти газеты, закрыт на ремонт еще весной и вряд ли откроется даже в будущем году. Молодой человек побледнел, а я закончил свой монолог так: «Поздняк метаться, братец, ты реально в пролете». Парень посмотрел на меня глазами Яна Гуса, ноги которого уже лизнуло инквизиторское пламя, и, заламывая руки, ушел в невменяемом состоянии.
Но были в библиотечной работе и, как говорится, лирические моменты. Один из них таков: я обнаружил между страницами книги Чарской «Княжна Джаваха» сухую травинку, вложенную туда лет сто назад, допустим, слушательницей Бестужевских курсов в Петербурге. Я вообразил эту милую курсистку, одетую в серое шелковое платье с белым воротничком, она сидела с томиком Чарской на скамейке в Таврическом парке, или в Летнем саду, или в беседке на Елагином острове. Я нюхал ломкую травинку и черезвневременной, почти неуловимый запах видел карие глаза курсистки, чугунный изгиб спинки скамьи, деревья, дорожки и гуляющих по ним людей. Казалось, я даже слышал их голоса. И что потом стало с этой девушкой? Нет, нет, я не хочу воссоздавать ее будущую семейную жизнь, пусть курсистка просто переживет Октябрьскую революцию и спокойно умрет 26 октября 1925 года, в день рождения Яна Волкерса, умрет на родине, еще при нэпе, относительно молодой, избавленная от бремени старости, и не важно, где теперь лежат ее кости.
Собравшихся наконец пригласили в церемониальный зал. Мы с Арием сели во втором ряду. Гроб стоял на неком подобии маленькой сцены. С кафедры прочитал короткую проповедь пастор, после него выступил министр культуры с феерической речью, в зале смеялись, затем какой-то бородатый голландский историк, превративший свое выступление в смехопанораму, после него Том, сын Яна Волкерса, спел под гитару жалобную песню. Все аплодировали, кто-то позади меня даже захохотал, а я не аплодировал, представив, как совсем скоро в крематории пламя опалит гроб, сожжет его, примется за седенькие букольки Яна Волкерса, за его одежду и за мою книжку: сгорят обложка и титульный лист с моими именем и фамилией, исчезнет sms Всевышнему, сгорят значки копирайта, номер ISBN и другая техническая информация, сгорят названия новелл в содержании: «DeKotorosl», «Romanceinoosten», «Fusuke» и так далее, сгорят логотип издательства и моя черно-белая фотография, огонь пожрет саму плоть новелл, пепел книги смешается с прахом Яна, этот легонький микс служитель морга соберет в урну, которая будет закопана в землю, или вмурована в стену колумбария, или будет развеяна над островом, на котором жил Ян Волкерс. В общем, что будет с останками Яна дальше, я не знал.
После церемонии мы с Арием возложили свои букеты на специально отведенную для этого часть клумбы, рядом с другими цветами, и покинули территорию кладбища, решив освежиться пивом. Мы отправились в студенческий бар, находящийся рядом с Амстердамским университетом, и выпили там по кружке «PilsnerUrquell» за упокой новопреставленного раба Божия Яна. Еще съели там (тоже заупокойно) по порции отбивной с кровью, затем перешли в другое заведение, потом в третье, и начался настоящий амстердамский пивной серфинг.
Мы ходили по барам и ресторанчикам, пили и ели, и я читал ненаписанный и лучший текст Яна Волкерса, он составился для меня из названий улиц, из надписей на стеклах витрин, из рекламных брендов, из портретов и евросоюзных звездочек на деньгах, из надписей на бейсболках некоторых прохожих, из пунктов следования на электронных табло в трамваях и обрывков разговоров посетителей заведений, сидящихза соседними от нас столами; фрагментарный и в то же время единый — он складывался из вкуса и цвета разных сортов пива, из моего предощущения чего-то торжественного, из неизвестных мне слов, из горения воска на фитиле в плошке, стоящей в центре стола, из взглядов незнакомых женщин, из моих догадок о чужих мнениях…
Когда же стемнело и мы прилипли к очередной барной стойке, Арий выдал мне дубликат ключей от своей квартиры в Роттердаме, написал на салфетке адрес, сказал, что у него еще должна состояться важная встреча, и ушел. Я продолжил серфинг в одиночестве. Помню, что за пятьдесят евро купил у какой-то женщины велосипед и катался на нем по кварталукрасных фонарей, молясь за упокой души Яна Волкерса. Ами, моя голландская любовь, была в это время в Англии, и мы не смогли увидеться, а не то она, конечно же, сидела бы на багажнике велосипеда, ухватив меня сзади за вельветовый пиджак, и жалобно кричала по-голландски, если бы я ехал слишком быстро, лавируя между прохожими. С одной стороны от меня мелькали алые витрины с живыми полуголыми женщинами, с другой — эти же витрины отражались в темной воде за оградой канала, и распутная алая действительность вдруг переплавилась в моей голове в дурацкую фразу «свиное рыло капитализма», которая, навязчиво повторяясь, мешала мне помогать Яну Волкерсу достойно устроиться на том свете.