Разговоры

— Совсем другое. Каир железно-красный, Тунис белый.

— А толпа?

— В Каире — синяя.

— А в белом Тунисе?

— Что хотите. Идет перед белой ослепительной стеной арап, черный, черней черного, в светло-зеленом бурнусе, большой вырез на черной груди перерезан белой рубашкой; вдруг запускает свои обе черные лапы за пазуху и из-за пазухи зеленого бурнуса в черных лапах вытаскивает два апельсина.

— Вижу… А что, большое удовлетворение в путешествии?

— Удовлетворение? Разве на земле бывает удовлетворение? Чем больше видишь, тем больше хочется видеть, и чем больше нравится то, что видишь, тем больше хочется видеть то, чего не видишь. На Цейлоне растет «тюльпановое дерево» — огромный ствол у земли как будто несколько раз закручивается вокруг себя, сам себе делает пьедестал и потом, как гладкая серая колонна, подымается вверх под развесистую шапку; на ней висят и с нее падают огромной величины красные цветы — цветочные бокалы, воланы из пурпуровых лепестков: прямо «Парсифаль». И что же? Под этим куполом, у подножия растительной колонны, на земле, усеянной тюльпанами, среди невероятной красоты этой непонятной природы вставала в душе и тянула к себе убогая прелесть убогого взморья: под уходящею волной лоснящийся песок.

— Понимаю… Не только «на севере диком» сосны грезят о пальмах…

— Но и пальмы грезят о морозной пыли и о небесных заревах, ложащихся на сталактиты обындевелых сосен…

— А что, пустыню можно себе представить иначе чем арабскою? Я не могу.

— И я не могу. Но когда-нибудь и она была другою, как и все на земле. Между Тунисом и Сфаксом есть посреди пустыни римский цирк, гигантский.

— И ничего кругом?

— Кактусы; пустыня, колизей и кактусы.

— И нет жилья?

— Есть арабские сакли — приютились в теневой стороне; но что же эти гнезда человеческие под этакой громадой? Это мне напомнило, хотя совсем не похоже, город Спалато на Далматинском берегу Адриатического моря. Дворец императора Диоклециана, полуразрушенный, в остове этого дворца поместился город. Лестница царского жилища — улица, двери — городские ворота.

— И современные люди, как поселившиеся паразиты?

— Микробы в щелях римского скелета. Знаете, есть такая особая вошь, она нигде не водится — только на шишке, которая вырастает на лбу у кита на его сто первом году от рождения. Огромный старый кит, этот колизей среди пустыни — старый, древний, хмурый, гордый среди корявых кактусов, непреклонный в неслиянности римского величия с беднотой арабского кочевья.

— Вижу… Вижу белое колыхание мягких бурнусов на римской недвижимости каменных лилий.

— Но самая сказка — это Джейпур, главный город Раджпутаны, по дороге из Калькутты в Бомбей. Розовый городок, резиденция магараджи; весь городок — одна «царская потеха», балет на открытом воздухе. Я «посреди сцены», на площади у фонтана, остановил извозчика, смотрел, смотрел — уходить не хотелось. Проваживают царских лошадей — уздечки, чепраки… Проваживают царских пантер — это как соколиная охота, чтобы ловить других зверей… Катают царских танцовщиц — смуглые лани, в кисее, с кольцами в ушах, с серебряной бородавкой на ноздре…

— Красивые?

— Самые красивые в Дели…

— А толпа?

— Апогей кавказской расы, всех цветов загара; и всё кисея, бледные цвета: под жгучим солнцем, умирающие радуги…

— Посмотрите, что делается на улице, а я забыл калоши дома…

— И все же идти надо…

— Когда же?

— А вы не будете завтра на вечере античной психо-мимо-мело-пластики?

— Буду, конечно.

— Ну вот, там встретимся.

— У вас где место?

— Нет еще места. Да сядем рядом — не прогонят, места будут. Ну-с, я иду. Терпеть не могу, когда народ начинает собираться.

— И какой народ! Вы заметили, теперь в Москве какие странные появились типы? Не то русские, похожие на американцев, не то американцы, похожие на русских.

— Полуавиаторы какие-то… Я бегу. Заплатите?

— Не беспокойтесь… Постойте, постойте… Сегодня, поздно, часов около двух, я пойду в ваш трактирчик.

— В «Прогресс»?

— Вы не пойдете?

— Ну кто же против прогресса пойдет!

Москва,

18 октября 1911

11

За рубежами

Над бескрайними снегами

Возлетим!

За туманными морями

Догорим!

— Хорош этот пьяный гул в третьем часу ночи в третьеразрядном трактирчике…

— Разогревшаяся, разопревшая, разгоревшаяся и расходившаяся Москва.

— Не так уж расходившаяся. Мокнут, млеют; вспыхивают и вянут.

— Жар стоит. Густо в воздухе от желаний, излияний…

— Пресыщено рассказами, воспоминаниями…

— Пустые бутылки… распашка сердец…

— Последние предпьянственные проблески…

— Ослаблые струны…

— Не в силах дрожать…

— Усталый, страстный гул…

— Грунтовая краска…

— Звуковой фон, и из него отдельные выкрики…

— «Горячим словом убежденья» борьба против мокрого мозга…

— Рыхлой воли…

— Скользкого внимания…

— Слышите? «Володя! Володя! Я тебе говорю. Ты в „Пиковой даме“ помнишь?.. Володя!!»

— А Володя уж давно ничего не помнит.

— Да разве можно в такой атмосфере что-нибудь помнить?

— А я скажу: разве нужно что-нибудь в такой атмосфере помнить?

— Помнить всегда нужно.

— Не согласен, а главное, память не согласна: и ей хочется воскресного отдыха. Так для нее же это праздники. Помилуйте, ей говорят: «Дуняша, я ухожу, не знаю, когда вернусь, можешь не дожидаться». И она, как потная служанка, у которой пятки болят от беготни из кухни в лавку и из столовой в кухню, конечно, ложится спать.

— Так что память — служанка?

— А то что же? Госпожой никогда не будет.

— И у нее есть и лавка, и кухня, и столовая?

— А то как же. И много других помещений, — светлых и темных, чистых и грязных.

— И гостиная есть?

— Больше всего парадных комнат — для гостей; а в непарадные иначе как с разбором не пускает. Тоже научена: так вам скажет «барина дома нет», что в другой раз не толконетесь.

— Так что служанка хорошая?

— Славная Дуняша. Ну, конечно, не без недостатков… Не в ту лавку пойдет…

— Рассеянна?

— Без обеда оставит…

— Забывчива?

— Тоже не без увлечений — сегодня с одним, завтра с другим…

— Непостоянная?

— Посуду бьет… Ну да кто же недостатков не имеет? Только у нее недостатки такие противоположные, прямо не поймешь. То непостоянство, а то пристанет, пристанет — ну не отделаешься: хочется забыться иной раз, а она все на глазах — вертится, вертится… И все поправляет, на место ставит. Иной раз чего-нибудь неприятного не заметил или просто простить хочешь, поверить хочется — не допустит, пальцем укажет, да ведь с какой свирепостью!.. Не подпускает.

— Неужели злая?

— Кто ее разберет. А иной раз наоборот, и скажешь ей — «брось, не стоит, выкинь», ну какая-нибудь там гадость, шпилька, ленточка, сухой цветок — так ни за что: и днями, и ночами все об одном. Ну как будто ничего другого и на свете нет.

— Это про нее, про Дуняшу: то все растеряет, а то жадная.

— Жадная?

— Ненасытная.

— Слышите? Володино внимание опять расталкивают.

— На кого же?

— «Шаляпин или Баттистини». Должен объявиться или правым, или левым.

— А ему так хорошо на золотой середине!