Страница 25 из 46
— А чем тебе моя кума не угодила, скажи на милость? — вытаращил глаза пулеметчик. — Женщина была что твой порох: живая, проворная — сущий огонь.
— Хватит с меня огня и от легиона, — отфыркнулся Йовица. — Недоставало еще, чтоб твоя покойная кума Стевания села мне на шею.
— Не нравится рядом с ней, переходи на другую сторону, к свояку Марко Сирикичу.
Йовица сердито поглядел на холмик, о котором шла речь, и с кислым видом шмыгнул носом.
— Лучше уж около кумы, а то там колючки.
— Ишь нежный какой!
А Танасие Буля Николетина перебросил к какому-то своему покойному дяде. Танасие долго мостился около ветхого деревянного креста, а потом подал голос:
— Уж не могли ему камень на могилу поставить! Человеку укрыться не за чем.
— Э, кабы он не пропил все при жизни…
Легион переходил в наступление: на открытый луг, далеко перед кладбищем, высыпали темные фигурки солдат.
— Идут!
Николетина сострадательно покосился на поседевший камень и добродушно пробурчал, хватаясь за оружие:
— Ну, дед Тодор, затыкай уши!
От первой очереди вздрогнула и загудела земля. Около могилы зазвякали пустые гильзы. Выстрелы раздались и от могилы кумы Стевании и свояка Марко — ожило все кладбище.
— Ого-го, ей-богу, славную панихиду мы устроили нашим односельчанам! — азартно восклицал Николетина, разгоряченный стрельбой. — На том свете небось и глухой проснется.
Застигнутые врасплох яростным партизанским огнем, легионеры не устояли и скатились с открытого пространства в неглубокую, поросшую лесом лощину. Николетина обтер горячий пот, сменил диск и подмигнул дедову памятнику:
— Что скажешь, деда, а? Видал, как пятки сверкали?
Тишина. Задумчиво молчит серый камень, испещренный желтым, как сера, лишаем, молчит зеленый холмик. Только сердце пулеметчика глухо стучит о твердую землю.
— Деда, а ты вроде на меня надулся?
Николетина повернул голову и начал составлять в слоги едва различимые буквы на памятнике: «Здесь почиет в мире божием Теодор Бурсач…»
— Гм, в мире божием! Не на это ли ты сердишься, деда? Конечно, что это за мир божий, коли над головой партизанские залпы гремят!
Снова тарахтели пулеметы противника. Под прикрытием их огня легионеры по всему фронту двинулись вперед. Пули, просвистев, щелкали в кроне дикой груши за Николетиной. Йовица кашлянул и еще плотнее прижался к земле.
— Ты знай держись за мою куму, — подбодрил его Николетина. — К ней при жизни сам черт бы не подступился!
Внезапно на фланге противника появилась Омладинская ударная рота. Легион заколебался и стал отступать. По всей позиции, приближаясь к кладбищу, катилось, отдаваясь эхом, «ура». Партизаны преследовали неприятеля.
Опустившись на землю, Николетина растроганно гладил помятый папоротник на дедовой могиле.
— Спасибо тебе, укрыл ты меня сегодня. Свой своему и с того света поможет!
Все отделение уже было на ногах. Николетина подхватил пулемет, прихлопнул шапку, чтобы не свалилась на бегу, пощупал, в кармане ли ложка, и поклонился направо и налево могилам своих односельчан.
— Простите, кумовья, свояки и соседи, что потревожили вас. Знаем мы, что святое это место, кладбище, а не банялуцкая ярмарка, где по жестяным зайцам палят. Да что поделаешь, беда заставила позвать вас в союзники. Спасибо за помощь и не сердитесь за шум, товарищи покойники!
Беседа о братстве
Когда раненого комиссара отправили в госпиталь, рота сразу затихла и примолкла, словно ее мокрой кошмой накрыли. Не слышно стало песен, забористых шуток и смеха. Но каждый одним ухом так и ловил, не даст ли кто знак для балагурства и потехи.
— Эх, и подумать только, до чего нужен в роте человек речистый да задушевный, — дивился Николетина Бурсач, заместитель командира, хмуро созерцая носки своих громадных башмаков и как бы жалуясь им.
Через несколько дней прошел слух, что комиссаром в роту назначен мусульманин Пирго с Козары, уже приобретший известность своей храбростью, о нем даже песню сложили:
Услышав о назначении Пирго, Николетина разинул рот, и глаза у него остановились, будто его кто колом огрел.
— Пирго?! Братцы мои, неужто турка к нам комиссаром?!
Николетина к тому времени едва-едва примирился с тем, что мусульмане тоже идут в партизаны. Он знал, что человек десять пришло и в их батальон, но, так как в его роте не было до той поры ни одного мусульманина, он считал, что разговоры об этом — так только, «теория», а на практике его «эта блоха не укусит»; ему-де не придется увидеть рядом с собой партизана-мусульманина. А тут на тебе: ни больше ни меньше — сам комиссар из турок!
— Наверняка пропаганда, — утешал он себя. — Выдумали от нечего делать наши же баламуты. Не лежит у них душа к братству, и конец.
Все было ничего, пока его не вызвали в батальон и официально не сообщили, что к ним в роту действительно назначен новый комиссар, мусульманин Пирго.
— А почему именно к нам, помилуй его бог?! — невольно вырвалось у Николетины. — Засмеют нас эти мошенники из Дядиной роты.
— Почему это они вас засмеют? — серьезно спросил батальонный комиссар.
— Да из-за этого чертова тур… мусульманина, комиссара.
— Так на то и существует командный состав, чтобы воспитывать людей. Вот ты, например, мог бы подготовить свою роту к приходу нового комиссара.
— А почему именно я? У нас, слава богу, и командир еще жив-здоров.
— Тебя бойцы лучше знают. Командир из рабочих, человек городской.
Николетину прошиб пот.
— Неужели нельзя как-нибудь без меня обойтись! Когда это я речи говорил? Я и двух слов связать не могу.
— Язык у тебя что надо! — прикрикнул комиссар. — Слышал я, как ты готовишь бойцов к бою.
— Так это я их срамлю и ругаю, чтобы не побежал кто. Это-то я умею — изругать на все корки.
— Вот видишь!
— Верно, друг, но тут-то речь о братстве. — И Николетина завертел головой. — Тут ругань вряд ли поможет. Тут надо политично, издалека.
— Ты давай как всегда, — подбодрил его комиссар. — Издалека не заводи, а режь напрямик. Вот у тебя и получится.
Озабоченный, вернулся Николетина в свою роту. И как на грех, сразу же наткнулся не на кого-нибудь, а на Йовицу Ежа. Сидит себе Йовица у дверей амбара, латает башмак и ехидно щурится на Николетину. Пронюхал, видно, собака, о разговоре в штабе и теперь радуется, что Николетине туго придется. И когда он только успел все разузнать, черт сутулый!
— Ты чего скалишься, словно вареный заяц? — накинулся на него Николетина. — Не смейся, горох не лучше бобов: размокнешь — лопнешь!
— О господи! — изумился Йовица. — Что это с тобой?
— Сам знаешь! — огрызнулся Николетина. — И кто бы мог подумать, что ты такая язва!
Николетина зашагал прочь от амбара, а Йовица остался у дверей, недоуменно соображая: «Что это с ним, разрази его бог? Будто из осиного гнезда вылетел».
Больше всего Николетину беспокоило, как он будет держать речь в присутствии командира. Со своими, с крестьянами, ему было куда легче: изругает их на чем свет стоит, и дело с концом. Но командир — человек городской, образованный…
И тут вдруг, в самый разгар терзаний, ему улыбнулось счастье. Утром командир отправился в штаб батальона на какое-то совещание.
«Ну, или сейчас, или никогда!» — сказал себе Ниджо и сам испугался своего решения.
В те дни рота участвовала в осаде города. Она удерживала склон горы, что к востоку от города, — неровный, весь в ямах, поросший кустарником и стоящими поодиночке дубами. Время от времени усташи обстреливали склон из гаубиц. Заслышав свист снаряда, партизаны скатывались в ближайшую яму и приникали к земле.
Выдвинутые вперед партизанские дозоры могли слышать, как оттуда, где стояли пушки, орет некий Бечура, горожанин, известный уже им своим зычным голосом: