Суровая школа (рассказы)

В самом начале лета у Мили поселился несколько необычный гость. К ней нагрянул со своим штабом командир батальона Хамдия. При виде этого стройного, чуть заносчивого парня — прежде всего привлекали внимание его длинные, по-албански закрученные усы и веселые живые глаза — у Мили радостно заколотилось сердце.

— С этим будет весело, оживет весь дом.

— Гм, ты и есть знаменитая мамаша Миля? — спросил он, встав перед ней навытяжку и широко раскрыв от любопытства блестящие карие глаза, словно собираясь сказать что-то веселое и сердечное.

— Настоящий богатырь, — одобрительно отозвался Перо, выглядывая из полутемного хлева. — Взгляни только на его усы.

— Ха, а чем не армия у нас, мамаша? — лукаво спросил командир растерявшуюся женщину, показывая на тяжелое, правда слегка покалеченное, орудие, которое его бойцы осторожно снимали со спины захваченного у итальянцев мула.

— Армия, конечно, армия, сынок, вижу я.

В своей комнатке Перо таинственно шепнул ей:

— Послушай-ка, а ведь командир-то турок. И зовут его Хамдия.

— Да ну? — изумилась Миля, опускаясь на низенькую кровать, но тут же примирительно добавила: — Ничего это не значит, Перо. Коли человек хороший, дай бог ему и здоровья и счастья, кто бы он ни был.

И все же на следующее утро она осторожно и с опаской заглянула в большую комнату, где разместился штаб, не решаясь войти туда так же свободно, как раньше. Там стоял уже в полном обмундировании затянутый ремнями Хамдия и, задумчиво глядя в окно, пощипывал свой тонкий ус. На скрип двери он обернулся и радостно воскликнул:

— Иди сюда, мамаша, покажу тебе что-то.

Вытащив из сумки большую фотографию с подтеками от сырости по краям, он бережно протянул ее хозяйке.

— Вот видишь, мамаша, это моя ненко, мама моя. Я только что о ней думал. Постарела уж, как и ты… Ну как, нравится тебе моя старушка?

— Нравится, — чистосердечно призналась Миля, ощущая себя старой приятельницей этой неизвестной мусульманской женщины, которая доверила ей своего сына. И Миле показалось, что, если, не дай бог, случится что с этим веселым воином, ее, Милю, молча будет укорять та далекая, одинокая мать, которая плачет, наверно, в тишине своей пустой комнаты.

В это утро она не могла удержаться, чтобы не сбегать к своему Перо, который копался в маленьком огородике, буйно зазеленевшем и веселом после недавнего дождя.

— Сохрани его боже, люб мне этот Хамдия, как родной!.. — сказала она и вслух засмеялась над этой своей трогательной детской слабостью.

— Конечное дело, вера у него не та, но сам он богатырь, видный из себя турок, — должен был признать и Перо, который все еще не мог простить командиру чужой веры.

Имена Петара, Джурина, Миланчича и других Милиных знакомцев были у всех на устах и поминались при всяком случае: на собраниях, на посиделках, на похоронах, в разговорах по дороге на работу, на нивах и при случайных встречах знакомых и незнакомых людей. Рассказывали о них и те, которые видели их только мимоходом или даже никогда не видели. Партизанские командиры жили в повседневных крестьянских разговорах и заботах, они так же неотъемлемо слились с народной жизнью, как сев, дождь, засуха, молотьба и другие дела, мимо которых не пройдешь. Они являлись людям во сне и наяву, с мыслью о них жили и умирали, и никто уже не мог представить себе жизнь без них.

Слушая эти рассказы, часто вымышленные или преувеличенные и сохраняющие лишь долю истины, в которых говорилось о битвах, геройстве и других необычайных вещах, Миля всякий раз расстраивалась до слез при упоминании знакомых имен, потому что она знала этих людей и совсем с другой стороны, знала, как своих родных детей. Каждому было известно, что Джурин, словно волк, врывался среди ночи во вражеские укрепления, но только она видела, как, смертельно усталый, он валился на неразобранную постель и тут же погружался в сон, даже не успев стащить с ног грязные сапоги. Люди знали об их необыкновенных подвигах, о ночных атаках, о прорывах окружения, а она стирала им мокрые грязные носки, рубашки, сопревшие от пота и изношенные в походах, видела, как по-детски жадно и радостно берут они чашку молока и как с понятной, всем знакомой человеческой грустью рассказывают о своих детях и матерях. Часто в глухой тишине поздней ночи она прислушивалась к медленным тяжелым шагам озабоченного человека и чувствовала, как дорого дается этот героизм, о котором слагают песни.

И если завтра погибнет кто из них, все будут оплакивать героя, а она — сына и хорошего человека.

В тихие и ясные летние ночи выстрелы далеких орудий глухо отдавались в горах позади Милиного дома. Это была великая битва на Козаре. Истинные размеры, упорство и опустошительную силу вражеского нападения еще никто не был в состоянии полностью представить себе, но непрерывная зловещая пальба и отсутствие достоверных сведений заставляли предполагать, что дела наши обстоят плохо и что на Козаре будет принесена кровавейшая из всех жертв, какие только можно вообразить.

Месяца через полтора орудия замолкли и наступила тишина, более тяжкая и зловещая, чем непрерывная артиллерийская канонада. Далекие горизонты подернулись голубоватой дымкой, невинной, но страшной в этом жестоком смертном мире, за которой угадывались пожарища, непогребенные трупы и темные вражеские колонны с каменными нечеловеческими лицами.

— Перо, что же это замолкло-то все? — тревожно спрашивала Миля.

Непривычный к работе мысли, слишком тяжелой для его головы, Перо мог только невесело подтвердить:

— Замолкло.

И разговор оборвался, словно утонув в студеной тишине, которая плыла от Козары.

Но непокоренная Козара снова заговорила. Вытерпев вражеское нападение, жилистый, быстрый, как молния, и ловкий, как кошка, командир Шоша стянул оставшихся бойцов и ударил по разбросанным вражеским укреплениям. Впереди Шоши и его грозной Пятой Козарской бригады, словно черный стяг, под которым идут на бой и мертвые и живые, летела песня:

— Эх, Перо, если б мне еще Шошу увидеть в нашем доме, тогда, кажется, и умереть не жалко, — вздыхала Миля, бесцельно расхаживая по опустевшему дому, из которого дней пятнадцать назад выехал последний штаб.

— И он приедет, мамаша. Все самые лучшие у нас побывают, — утешал ее Перо, непоколебимо уверенный в благополучном исходе событий.

И Шоша в самом деле пришел, вернее, прошел мимо их дома в одно хмурое и холодное январское утро сорок третьего года, когда со всех сторон гремело Четвертое вражеское наступление и неприятель, в своем численном превосходстве, возникал из мрака и метели даже там, где его нельзя было ожидать.

Несколькими днями раньше Перо запряг старую послушную кобылу и повез в тыл раненых; Мара по собственной воле присоединилась к сельской молодежи, доставлявшей зерно для дивизии Славно Родича, и еще не вернулась, и Миля осталась в доме одна в ту, самую страшную пору.

По заброшенной лесной дороге ежедневно, и с каждым днем их становилось все больше, пробирались мимо ее дома беженцы, волоча санки с бесчисленными узелками и плачущими детьми. Казалось, что там, у подножия гор, исполинская нога разворотила огромный человеческий муравейник и растревоженные муравьи, черные и такие заметные на белом снегу, ползут, торопясь спасти остатки своего уничтоженного жилища.

К мощной и все усиливающейся артиллерийской и минометной канонаде, вырастающей откуда-то из-под земли, присоединялись уже явственно слышимые пулеметные очереди, которые приближались с двух противоположных направлений, двигаясь по главному шоссе. И чем ясней слышалась пулеметная трескотня, устрашающе отчетливая и близкая, тем вереница людей, торопливо и беспорядочно бежавшая из подгорных сел, становилась тоньше, пока однажды вечером не оборвалась совсем.

— Еще немного, и эти бандиты перехватят шоссе. Кто успел махнуть в горы — хорошо, завтра уж не полезешь с ребятишками под пулемет, — объяснил Миле один из сельских выборных, тщедушный и озабоченный мужичонка, который до последнего момента оставался в опустевшем селе, а теперь торопился в горы, «чтобы быть вместе со своими».