Жара и пыль

— В Индоре. Вчера ему прислали вести из Симлы, ему угрожают расследованием, вот он и сидел всю ночь, составляя телеграммы, а сегодня утром уехал в Индор — проконсультироваться со своими адвокатами.

— Это правда, Гарри? Он в самом деле замешан в чем-то?

— Бог его знает. Насколько мне известно, он всегда прав, а они — нет. Ненавижу их. Именно такие люди, сколько себя помню, не давали мне жить и в школе и вообще. Если бы они только меня изводили, еще бы куда ни шло, но когда его, и здесь — нет, это невыносимо. Он и не собирается терпеть. Они его еще узнают. Слышали бы вы его вчера вечером: «Погодите, вот родится мой сын, и им будет не до смеху».

— Он так и сказал?

Она отвернулась от окна и взглянула на него так, что Гарри сразу понял, что сказал лишнее.

— А что он еще сказал? — спросила она. — Говорите, я должна знать.

— Ну, часто он говорит то, чего не думает. Когда он в таком же возбуждении… — Оливия продолжала смотреть на него, и Гарри пришлось продолжить: — Он сказал, что, когда родится его ребенок, Дуглас и все остальные будут потрясены до глубины души.

— Он имел в виду цвет кожи? — Затем она прибавила: — Как он может быть уверен? — Она посмотрела на Гарри: — Вы тоже так думаете, верно… Вы думаете, он… Что сила природы…

— А вы так не думаете?

Оливия снова повернулась к окну и выставила руку: проверить, не пошел ли дождь. Дождь шел, но так мягко, что его не было ни видно, ни слышно, и все — павильоны в саду, жемчужно-серые стены, мечеть — растворялось само собой, как сахар в воде.

— Я подумываю об аборте, — сказала Оливия.

— Да вы с ума сошли!

— Дуглас так счастлив. Строит всякие планы. У них в семье есть крестильное платье — какие-то монашенки в Гоа сшили. Сейчас оно у его сестры, ее младшего крестили в нем пару лет назад в Кветте, где их поселили. А теперь Дуглас хочет послать за ним. Говорит, что оно чудо как хорошо. Прямо каскады белых кружев, и очень идет детям Риверсов — у них светлая кожа. Дуглас говорит, у них у всех светлые волосы до двенадцати лет.

— У младенцев нет волос.

— У индийских детей есть, я видела. Они рождаются с темными волосами… Гарри, вы должны мне помочь. Вы должны найти мне место… — Когда он застыл, лишившись дара речи, она сказала: — Спросите свою подругу бегум. Ей это нетрудно. — Оливия засмеялась: — Куда проще, чем отравить одежду.

31 августа. Сегодня, когда я вышла из дому, какая-то женщина, стоявшая у магазина, где продавали шлепанцы, поприветствовала меня, словно старую знакомую. Я ее не помнила, но подумала, что, возможно, это подруга матери Индера Лала, одна из женщин, которые ездили с нами на пикник в День мужниной свадьбы. Когда я пошла через базар, она последовала за мной. Мне вдруг пришло в голову, что, возможно, она ждала меня, но, когда я остановилась и оглянулась, она не сделала попытки меня догнать. Просто кивала и улыбалась. Так повторялось несколько раз. Она даже показала жестами, чтобы я продолжала идти; казалось, ей больше ничего не было нужно, кроме того чтобы сопровождать меня. Я собиралась идти пешком до самой больницы, но от этого преследования мне стало как-то не по себе, и, дойдя до королевских усыпальниц, я свернула к хижине Маджи. На этот раз та женщина пошла прямо, словно у нее не было до меня никакого дела.

Маджи была в состоянии самадхи. Это означает, что она достигла высшего уровня сознания и погрузилась в блаженство. В такие минуты Маджи не имеет ни малейшего представления о том, что происходит вокруг. Она сидит на полу в позе лотоса, глаза у нее открыты, но зрачки закатились под лоб, губы приоткрыты, и между ними виден кончик языка. Дыхание ровное и спокойное, как в крепком сне без сновидений.

Когда она проснулась, хотя это, наверное, не так называется, то улыбнулась, приветствуя меня, словно ничего особенного не происходит. Но, как это обычно бывало, она словно только что вышла из ванны с живой водой или прибегла к какому-то иному способу омоложения. Щеки у нее светились, глаза сияли. Она провела руками по лицу снизу вверх, словно чувствуя, что оно горит румянцем, и сказала, что если раньше ей очень трудно давался переход из самадхи в обычное состояние, то теперь это получается у нее легко, без усилий.

Я поведала ей о загадочной преследовательнице, и Маджи сказала: «Вот видишь, уже началось». Оказалось, что ничего загадочного не было: женщина-повитуха взяла меня на заметку как потенциальную клиентку. Она, наверное, заметила меня раньше и ходила за мной, чтобы удостовериться в своей правоте. То, как я шла и держалась, безошибочно выдавало мое состояние. Через день-другой она, скорее всего, предложит мне свои услуги. И Маджи снова предложила свои:

— Сейчас подходящий срок, — сказала она. — Восемь или девять недель, будет несложно.

— А что ты будешь делать? — спросила я почти из праздного любопытства.

Она объяснила, что существует несколько способов, и в данный момент искусно сделанного обычного массажа будет достаточно.

— Хочешь, я попробую? — предложила она.

Я согласилась, думаю, снова из любопытства. Маджи закрыла дверь в хижину. Дверь была не настоящая, а просто отданный кем-то кусок доски. Я легла на пол, и она ослабила шнур на моих шароварах. «Не бойся», — сказала она. Но я вовсе не боялась. Я лежала, глядя на потолок из куска жести и земляные стены, потемневшие от огня, на котором Маджи готовила еду. Теперь, когда единственный проем был закрыт, стало темно, и самые разнообразные запахи остались внутри — сырости, коровьих лепешек, которыми топили, вареной чечевицы и самой Маджи. Ее единственная смена одежды висела на стене нестираная.

Маджи села на меня сверху. Я не очень ясно различала ее в темноте, но она казалась огромной и напоминала какое-то мифологическое существо — одну из могущественных индийских богинь, что держат жизнь и смерть в руке и играют с ними, как с мячиком на резиночке. Ее руки медленно скользнули вниз по моему чреву, ища и нажимая на определенные места внутри. Было не больно, наоборот, ее прикосновения, казалось, успокаивали. Руки у нее были очень-очень горячие, как всегда; я не раз ощущала их на себе — она всегда прикасается ко мне, словно желая что-то передать. Но сегодня они кажутся особенно горячими, я подумала, что, может, это остаток самадхи, что она все еще носит в себе волны пришедшей откуда-то энергии. И снова я почувствовала, как она передает мне что-то — не забирает, а отдает.

Тем не менее я внезапно крикнула: «Не надо, перестань!» И она тут же убрала руки. Отошла от меня и сняла доску с дверного проема. Свет ворвался в комнату. Я поднялась и вышла наружу, в это свечение. После дождя все сияло зеленью и влагой. Голубые плитки сверкали на королевских усыпальницах, и повсюду в небольших углублениях стояла вода — поймав солнечный свет, они становились похожи на драгоценные камни, рассыпанные по земле. Небо блистало в муссонных разрывах пухлых облаков, а вдалеке виднелись еще облака, но темно-синие, громоздившиеся, как невесомые горы.

— Ничего не будет? — спросила я Маджи тревожно. Она вышла за мной из хижины и больше не была мифическим существом, которым казалась внутри хижины, а стала самой собой, по-матерински замотанной женщиной. Она засмеялась над моим вопросом и ободряюще похлопала меня по щеке. Но я не знала, по какой причине меня ободряли. Больше всего мне хотелось, чтобы ничего не произошло, чтобы ее попытки не увенчались успехом. Мне стало совершенно ясно, что я хочу ребенка, и еще появилось совершенно новое чувство — упоение, причиной которого была моя беременность.

В Сатипуре тоже были свои трущобы, но в Хатме, кроме них, не было ничего. Городок приткнулся в тени дворца тугим узлом грязных переулков, над которыми нависали обветшавшие дома. Вдоль улиц тянулись сточные канавы, которые частенько переполнялись, особенно в сезон дождей, и, вероятно, были основной причиной (хотя и не единственной) постоянно возникающих эпидемий. Если дожди были слишком сильными, некоторые из старых зданий обрушивались, погребая жильцов под собой. Это происходит регулярно, каждый год.