Жара и пыль

Он посмотрел на меня глазами, в которых была глубина и тоска (точь-в-точь Индер Лал, как я позже обнаружила). Я больше не виделась с ним после той встречи, и, хотя я иногда думаю здесь о нем, очень трудно представить его или Китти в Хатме, или Сатипуре, или даже в тех частях Бомбея, которые мне удалось увидеть.

Теперь за Оливией приезжал не Гарри, а машина с шофером. Гарри совсем разболелся. Он утверждал, что не может больше выносить ни эту жару, ни еду из кухни Наваба. Он вечно жаловался на расстройство желудка, несмотря на то что Наваб лично занимался заказами его блюд, и только повару, обученному европейской стряпне, было позволено их готовить. Но Гарри все равно не мог есть ничего из них.

Бо́льшую часть времени он сидел в своих комнатах, куда Оливия приходила его навестить. Но и в ее присутствии его настроение не менялось: оставалось таким же плохим. Однажды он даже резко спросил ее:

— Дуглас ведь не знает, что вы приезжаете в Хатм? — И до того, как она нашлась с ответом, добавил: — Не надо вам приезжать. Не стоит вам здесь находиться.

— Это же Дуглас говорит и о вас, — ответила она. — Но мне кажется, вам здесь не так уж плохо.

Она бросила быстрый взгляд на его покои, давая понять, что́ имеет в виду. Наваб поселил Гарри в лучших гостевых комнатах. Они были отделаны мрамором, с решетчатыми окнами, выходившими на фонтаны и розовые сады. Их — специально для Гарри — обставили очаровательной европейской мебелью. Только картины на стенах были индийские. Они составляли часть семейной коллекции и в основном изображали эротические сцены: принцев, осыпанных цветами, принцесс, которых готовили к брачным утехам.

— А вы не обращали внимания на то, — спросил Гарри, — что вас никогда не водили познакомиться с бегум и ее дамами?

— Я их и так прекрасно знаю, благодарю вас, — Оливия через силу рассмеялась. — Нелегкая была встреча.

— Тем не менее, — сказал Гарри, — это невежливо.

— По отношению к кому?

— К вам, разумеется.

Они оба замолчали, а затем он сказал:

— Я с ним поссорился из-за этого… из-за вас. Я прямо спросил его…

— О чем?

— Отчего вы не представите Оливию — то есть миссис Риверс — бегум? А он…

— Что он? — спросила она.

— Да ну, — сказал Гарри, — вы же знаете, как он себя ведет, когда не хочет отвечать. Смеется, а если настаивать, то сделает так, что вы чувствуете себя полным дураком, раз задаете подобные вопросы. Он очень хорошо это умеет делать.

— Я вовсе не хочу знакомиться с бегум, — сказала Оливия, играя браслетом, и добавила: — Я к вам сюда приезжаю, ну и к нему, конечно, то есть я имею в виду, как ваш друг. Ваш и его. С ними я ведь дружить не могу. С теми, чьего языка я не знаю… А здесь мне нравится. Мне нравится ваша компания. Ну, не смотрите так, Гарри. Вы сейчас ведете себя, как все остальные, будто мне не понять. Будто я не знаю Индии. Это правда, я ее не знаю, но причем здесь это? Люди ведь все равно могут дружить, пусть и в Индии. — Она проговорила это торопливо, не желая услышать его ответ, а просто заявляя о своей позиции, в правоте которой была уверена. Затем она спросила: — Ну, а что там за дела с этими бандитами, Гарри? Скажите, — повторила она, так как он промолчал.

Он вздохнул и через некоторое время произнес:

— Честно говоря, я не знаю, Оливия. Постоянно что-то происходит, я стараюсь ничего не знать. Боже, как мне плохо. Ужасно.

— Желудок?

— И желудок тоже. И эта проклятая, проклятая жара.

— Здесь же прохладно. Чудесно.

— Но снаружи, снаружи! — он закрыл глаза.

Она подошла к окну. Солнце шпарило вовсю — золотой купол навабовой мечети испускал столбы слепящего света, но лужайки сияли зеленью, а в фонтанах, преломлявших солнечные лучи, сверкали искры света и водяные брызги. Вдали, за жемчужно-серыми стенами дворца, простирался город: череда жалких, сломанных крыш, а за ними — бесплодная земля, но зачем глядеть так далеко?

Вошел Наваб — на цыпочках:

— Я вам не помешаю? Пожалуйста, скажите, если это так, и я тут же исчезну. — Он испытующе и тревожно посмотрел на Гарри, а затем повернулся к Оливии. — Ну, как вы его находите? Как он вам? Я позвал врачей, но наши индийские врачи ему не нравятся. Он считает их… как вы их назвали, Гарри?

— Шарлатанами.

— Глупости, — улыбнулся Наваб. — Доктору Пури из Чхатра Базара присудили степень в колледже Лудхианы, он очень квалифицированный…

— Знахарь, — сказал Гарри.

— Глупости, — снова улыбнулся Наваб. Он сел на краешек дивана, где лежал Гарри. — Нам нужно, чтобы вы быстро-быстро поправились. Нам вас не хватает. Без вас ужасно скучно, правда, Оливия? — И он повернулся, чтобы посмотреть на нее, словно укрывал и ее крылом своего тепла и заботы.

— Она спрашивала о бандитах, — сказал Гарри.

Глаза Наваба внимательно глядели на нее, и Оливия увидела в них выражение, которое он обычно прятал. Он изучал ее лицо еще несколько мгновений, а затем отвернулся.

Наваб мягко сказал:

— Надеюсь, Оливия, если вам что-нибудь захочется узнать, если что-нибудь вам покажется странным, вы спросите не Гарри или кого-либо еще, а только меня. — Он подался вперед: — Кто с вами говорил? Что они вам сказали? Не таитесь. Если не скажете, как я смогу защититься от клеветы, которую используют против меня? Предоставьте же мне такую возможность.

Гарри сказал:

— О чем вы ее просите? Присылать вам отчет с Гражданских линий в Сатипуре? Шпионить для вас?

Наваб снова откинулся назад. Он опустил глаза, словно стыдясь. И кротко произнес:

— Надеюсь, вы так не думаете, Оливия.

Она тут же воскликнула:

— Конечно нет! Как вы могли подумать! — и с упреком взглянула на Гарри.

Воскресными вечерами Дуглас с Оливией обычно гуляли по кладбищу. Они бродили под руку по тропинкам среди могил, останавливаясь, чтобы прочитать надписи, и имена умерших постепенно стали им привычны. Оливия называла эти воскресные прогулки больничными обходами, а Дуглас чувствовал себя виноватым. Жаль, говорил он, что единственное развлечение, которое он может ей предложить — это прогулка по кладбищу.

— Подумай о Марсии, — горько сказал он, — в веселом Париже.

— Глупый, — Оливия прижала к себе его руку, — неужели ты думаешь, что я бы предпочла быть там?

Они стояли у могилы молодого лейтенанта Е. А. Эдвардса, командира 54-го батальона, погибшего 11 мая 1857 года вместе с пятью офицерами его подразделения. Ему было двадцать девять лет. Он стал особенно близким другом Оливии, так как ей нравилась надпись: Солдат, всегда готовый выполнять свой долг, преданный сын, добрый и терпеливый отец, но более всего человек, внушавший любовь в качестве мужа.

— Совсем как ты, милый, — сказала она Дугласу, снова прижимая к себе его руку. А потом добавила: — Правда, ты пока еще не добрый и терпеливый отец.

— Я им буду, — пообещал он.

— Конечно, будешь.

На самом же деле забеременеть ей никак не удавалось. Она уже начала беспокоиться, а вдруг что-нибудь не в порядке? В это ей не верилось, она была убеждена, что такой паре, как они, предназначено иметь детей, стать основателями прекрасной семейной ветви. И Дуглас тоже был в этом уверен. Иногда ей казалось, что здесь кроются психологические причины — ее безумно пугали все эти маленькие дети на кладбище, умершие от оспы, холеры, брюшного тифа.

Ребенку Сондерсов она принесла немного цветов. Она встала на колени, чтобы положить их у ног итальянского ангела, а когда поднялась, лицо ее сияло; она взяла Дугласа под руку и прошептала ему на ухо:

— Я загадала желание… Как делают в храме Баба Фирдауша в День мужниной свадьбы. — Они улыбнулись друг другу, но затем Оливия снова посерьезнела и спросила: — Дуглас, что же там за история с этими бандитами?

— В Хатме действует банда. Они наводят ужас на ближайшие деревни, совершают налеты, грабят и даже убивают.

— Ужас какой, — сказала Оливия и добавила: — А он-то здесь при чем?