Жара и пыль

Мне уже давно хотелось посетить могилу Баба Фирдауша, но вчера взглянуть на нее не удалось. Совсем не таким представляла я себе место, где Наваб обожал устраивать пикники! Теперь здесь весело шумела маленькая ярмарка с шаткими каруселями, Деревянным колесом обозрения и лотками с покрытой мухами едой. Из громкоговорителя, привязанного к дереву, гремели религиозные песни. Самого места поклонения не было видно: перед ним собралась плотная толпа людей, все пытались пробиться поближе. Мы присоединились к ним и стали проталкиваться в том же направлении. Когда мы, наконец, достигли его, вспотев, как от битвы, в голове была лишь одна мысль: как можно скорее стать частью происходящего. Что именно происходило, я так и не поняла. Сидевший на полу священник принимал подаяния. Некоторые женщины — в основном старые, которые не могли получить соответствующее этому месту благословение, — погрузились в религиозный транс и выкрикивали имя Господне, словно пребывали в отчаянии. Некоторые пытались пасть ниц, но не могли из-за нехватки места. Было неясно, что именно нужно делать, но, похоже, достаточно было просто находиться там.

Наша маленькая компания нашла свободное место под де? ревом, где мы и уселись в кружок и принялись есть и пить, чем беспрерывно занимались с того самого момента, как уехали из дому. У одной из старух была заготовлена история о молодой женщине, которой требовалась операция на фаллопиевых трубах, но вместо этого свекровь привезла ее сюда, после чего женщина забеременела. (Вообще-то история закончилась плохо: на мужа этой женщины навела порчу другая женщина, что побудило его выжить из дому жену и неродившегося младенца.) Историй было множество, мне нравилось их слушать и сидеть с друзьями среди этого праздничного пейзажа. Я чувствовала, что стала частью происходящего, что я поглощена им, так же как и молящейся толпой, набившейся в храм.

Друзья обратились ко мне: «Ну, а как же ты? О чем молилась?» Они дразнили меня и смеялись. Я сказала, что нахожусь не в том храме, — для начала меня нужно привести туда, где молятся о мужьях, а не о детях. Это их еще больше развеселило, но на самом деле они были совершенно серьезны (тут это серьезная тема), да и меня одолевали необычные мысли.

День мужниной свадьбы всегда доставлял майору Миннизу много хлопот. Поскольку храм Баба Фирдауша находился во владениях Наваба, майор Минниз только и мог, что давать советы. Чем он все больше и занимался с приближением этого дня. Уколы Наваба его совершенно не смущали, хотя тот смеялся над ним и говорил: «Мой дорогой майор, конечно, конечно, как скажете, но что вы так волнуетесь?». Однако майор беспокоился не понапрасну.

В те дни в Хатме жило большое количество мусульман (после 47 года их либо убили, либо они подались в Пакистан). Наваб и сам был мусульманином, как и половина его подданных. Многим из них не понравилось, что место поклонения перешло к индуистам, им всегда удавалось устроить беспорядки в этот день. Волнения не всегда происходили в самом храме; две противоборствующие группировки могли столкнуться на базаре из-за какой-нибудь мелочи, вроде игорного долга, но очень быстро страсти достигали той точки кипения, до которого доходят только религиозные распри. Мешало и то, что лето только начинало погружаться в зной (позже, когда с каждым днем прибывала жара, все ощущали, что слишком истощены для сильных чувств). С приближением праздника ситуация становилась все более взрывчатой, и майор неустанно повторял, как важна бдительность, а Наваб добродушно посмеивался в ответ.

Как и следовало ожидать, в первое лето Оливии День мужниной свадьбы ознаменовался беспорядками в Хатме. Оливия, правда, мало о чем подозревала за ставнями своего домика на Гражданских линиях, но и туда, в желтую гостиную, где она играла Шумана, проникло беспокойство. Все окна и двери пришлось плотно затворить, так как снаружи бушевала пыльная буря. Ей никак не удавалось надолго сосредоточиться на Шумане. Она все думала о Дугласе: как он ни старался не показывать своего волнения, она знала, что он давно испытывает беспокойство. Сатипур граничил с Хатмом, и местные возмущения распространялись, как лесной пожар. Слуги тоже не могли найти себе места, участились ссоры, а один слуга напился и подрался с другим из-за женщины.

Поздним утром миссис Кроуфорд и миссис Минниз пришли навестить Оливию. Они хотели ее подбодрить. Сказали, что в Сатипуре, где мистер Кроуфорд и Дуглас приняли все меры предосторожности, тревожиться не приходится. Здесь в самом деле господствовала бдительность; если бы только такие же меры были приняты в Хатме, где майор Минниз умолял Наваба и взывал к нему…

— Но в прошлом году было то же самое, — сказала миссис Минниз. — Артур его предупреждал, говорил ему не раз и не два… В результате двенадцать убитых и семьдесят пять раненых. Весь вещевой рынок был разгромлен, спустя неделю он еще дымился, я сама видела. Артур думает, что в этом году будет хуже.

— Это преступление, — с чувством сказала миссис Кроуфорд. — Он ведь с легкостью мог бы держать все в руках, если бы захотел…

— Наваб? — спросила Оливия. — Ну да, если б захотел!

— Не забывайте, что он мусульманин, — ответили ей.

— Да, но не такой. Не фанатик. Боже ты мой, — она даже засмеялась от этой мысли. Но лица ее собеседниц оставались мрачными. Она настаивала: — Он такой современный. Да ведь в этом отношении он почти как один из нас. Я хочу сказать, он вовсе не суеверен или узколоб, вовсе нет. Он совершенно раскрепощен.

— Вы и впрямь так считаете? — ровным голосом спросила миссис Кроуфорд.

— Ну конечно. Я же слышала, что он говорил о самосожжениях, прямо как англичанин. Он был возмущен, говорил, что это варварство.

— Конечно, говорил, ничего удивительного. Сати — индуистский обряд. Совсем другое дело, если б это был ислам. Совсем другое.

Оливия им не поверила. Нет, возражать или спорить с ними она не стала — в этом-то и была загвоздка, она никогда не могла ничего сказать, у нее права не было, ибо они знали об Индии все, а она ничего. Но Наваба она знала лучше их. Для них он всего лишь человек, с которым они иногда имели дело на официальном уровне — индийский правитель, но ей, ей он… да, друг. Настоящий друг.

Она думала, что ей станет лучше, когда они уйдут, но на самом деле ей все равно было очень тревожно. Это они виноваты, пришли, наговорили всяких ужасов, да еще о Навабе. Она беспокойно ходила по своей гостиной, нервно поправляя цветы в вазах (в это время года цвели только сильно пахнущий миндалем олеандр и жасмин, одурявший, как наркотик). Шуман никак ей не давался, и она захлопнула крышку пианино. Начала было писать Марсии, но та была в Париже, да и объяснить что-либо в письмах было невозможно.

Снаружи послышался шум подъехавшего автомобиля. Наваб! Ее сердце забилось неизвестным ей чувством. Оливия открыла дверь, ведущую на веранду, и увидела слуг; они сидели в кружок, сдвинув головы. При виде ее они быстро поднялись. Пыль мгновенно набилась в глаза, ноздри, между зубами и клубами ворвалась в комнату.

— Это я! — крикнул кто-то из машины. Это был Гарри, а не Наваб.

Он поспешил за ней внутрь, и дверь снова быстро закрыли. Но за эти несколько мгновений песок пустыни толстым слоем покрыл ее пианино и желтый шелк ее кресел.

— Вы один? — спросила она.

Гарри кивнул. Казалось, он был очень доволен тем, что приехал, и сидел, откинув назад голову и прикрыв глаза.

— Я должен был приехать, — сказал он. — Уж очень стало…

Он замолчал, когда вошли двое слуг. Они принялись рьяно выбивать мебель. Гарри и Оливия молчали, дожидаясь, пока слуги уйдут. К тому времени Гарри вроде передумал продолжать начатую фразу и принял легкомысленный тон:

— Я просто зажарился, мне нужен был Оазис.

— Что происходит в Хатме? — Он не ответил и снова прикрыл глаза. Она продолжала: — Я слышала, там какие-то беспорядки? В чем дело? Ну, говорите же! Вы обязаны мне рассказать!