Джим с Пиккадилли

— Утро такое прекрасное, пошел бы да погулял, — слабо высказался Пэтт.

— А чего! Можно! Только — с тобой.

— Я… у меня другие дела, — Пэтта передернуло от такой перспективы.

— Ну и ладно. Все одно этот самый воздух чересчур раздувают. Вот говорят — дом, дом, а сами из него гонят!

— В твоем возрасте, в такую погоду я б давно уж сбежал на улицу… э… обруч бы покатал.

— А что из тебя получилось? Ты сам посмотри!

— Ты про что?

— Радикулиты всякие.

— Нет у меня никаких радикулитов! — отрезал Пэтт. Тема эта всегда задевала его за живое.

— Тебе виднее. Я просто слы…

— Неважно!

— Мама сказа…

— Замолчи!

Огден вновь принялся шарить в коробке с конфетами.

— Пап, хочешь?

— Нет!

— И правильно. В твоем возрасте надо беречься.

— Не понял.

— Набираешь вес. Не так уж ты молод. А вообще, пап, входишь, так входи, а то сквозняк.

Пэтт ретировался. Интересно, как бы на его месте справился другой с мальчишкой? Непоследовательность человеческой натуры просто бесила его. Почему на Риверсайд Драйв он превращается совершенно в другого человека, чем на Пайн-стрит? Почему на Пайн-стрит он умеет настоять на своем с людьми вполне солидными, с финансистами, похожими на бульдогов, а на Риверсайд Драйв неспособен даже турнуть из своего кресла четырнадцатилетнего кретина? Иногда Пэтту казалось, что в частной, домашней сфере его сковывает какой-то паралич воли.

Однако все-таки нужно разыскать уголок, где можно бы насладиться воскресной газетой. Пэтт задумчиво постоял, лицо у него прояснилось, и он повернул к лестнице. На верхнем этаже, пройдя весь коридор, он постучался в последнюю дверь. Из-за нее, как и из-за остальных, доносился шум, но этот как будто его не отпугивал. Бойко стучала машинка, и Пэтт одобрительно прислушался. Ему нравилась ее дробь, совсем как в офисе.

— Войдите! — крикнул девичий голосок.

Комната, в которой очутился Пэтт, была маленькой, но уютной тем уютом, который присущ вообще-то мужским обиталищам, что довольно странно, поскольку тут жила барышня. Во всю стену шел огромный книжный шкаф, из него жизнерадостно улыбались разноцветные корешки — красные, синие, коричневые. Где его не было, висели гравюры, со вкусом подобранные и размещенные. Через окно, открытое ради здоровья, лились лучи солнца, принося с собою приглушенное шуршанье шин. За столом сидела девушка; ее яркие золотисто-рыжие волосы чуть колыхались на речном ветерке. Она-то и стучала на машинке и теперь, обернувшись, улыбнулась через плечо.

Когда Энн Честер улыбалась, она становилась еще красивее. Хотя примечательнее всего были полыхающие волосы, рисунок губ явно говорил о незаурядности, намекая при этом на тайную склонность к приключениям. Когда губы не двигались, так и казалось, что они оценивают шутку; улыбаясь же, они открывали ослепительно сверкающие зубы. На правой щеке к тому же появлялась ямочка, придавая лицу веселую проказливость. В общем, такие губы бывают у тех, кто способен посмеяться над рухнувшей надеждой и построить самые изощренные, самые смелые заговоры против обыденности и суеты. В уголках их проглядывали признаки своевольного нрава. Словом, физиономист заключил бы, что племянница Пэтта умеет настоять на своем.

— Привет, дядя Питер! Случилось что-то?

— Я тебе не помешал?

— Ни чуточки. Перепечатываю рассказ для тети Несты. Хочешь кусочек послушать?

Пэтт поторопился заверить, что не хочет.

— Много теряешь, — Энн перевернула страницу. — Я просто перетрепыхалась. Называется «В глухую полночь». Преступлений — куча, аж страшно. Ни за что бы не подумала, что у тети Несты такое бурное воображение! Тут тебе и сыщик, и похитители детей, и умопомрачительная роскошь. Может, я еще под впечатлением, но мне кажется, дядя, что ты идешь по следу. Очень уж у тебя целеустремленный вид!

Добродушное лицо искривилось в гримасе, которая должна была обозначать горькую улыбку.

— Да нет, ищу местечко потише, чтоб посидеть и почитать. Во всем доме не отыскал. Поглядишь снаружи — громадный домище, полк разместить можно, а внутри, в каждой комнате — то поэт, то еще невесть кто.

— Ну, а библиотека, твое священное убежище?

— Там засел этот Огден.

— Безобразие!

— Развалился в моем любимом кресле, — угрюмо пожаловался Пэтт. — И курит сигареты.

— Курит? Он же тете Несте обещал не курить!

— Наврет, разумеется, что не курил. Но я не сомневаюсь. Не представляю, что с ним делать! Уговаривать такого — бестолку. Он… он снисходит до меня! — в полном негодовании заключил Пэтт. — Развалился, закинул ноги на стол, набил рот конфетами и цедит, и цедит, точно я ему… ну, скажем, внук.

— Вот свиненок!

Энн жалела дядю Питера. Уже много лет, после смерти ее матери, они были неразлучны. Отец, путешественник и охотник, кочевал по пустынным и диким уголкам мира, лишь изредка наведываясь в Нью-Йорк, а дочку почти полностью бросил на попечение Пэтта. Все самые приятные воспоминания были связаны с дядей. Во многих отношениях отец был достоин восхищения, но семьянином, скажем прямо, не был — его отношения с дочкой сводились к письмам и подаркам. Дядю она воспринимала, в сущности, как отца. Натура ее чутко отзывалась на доброту, а так как дядя был не только добрым, но еще и несчастным, она и любила, и жалела его.

В почтенном финансисте до сих пор таился мальчишка, тщетно барахтающийся в жестоком мире. На эту его черту живо откликалась ее молодость. Энн находилась в том неустрашимом возрасте, когда так и тянет защитить угнетенных, исправить неправду, и в ее головке рождались самые фантастические замыслы. Она мечтала преобразовать их маленький мирок. Тяготы дядиной семейной жизни сразу возмутили ее, и если б он попросил совета, да еще ему и последовал, то решил бы, а точнее — взорвал бы все проблемы. В минуту девичьих раздумий Энн часто изобретала планы, от которых его седые волосы поднялись бы дыбом.

— Мальчишек я навидалась, — заметила она, — но уж таких, как наш Огден, просто нету. Хорошо б отправить его в закрытую школу с суровым режимом.

— В Синг Синг, — предложил дядя.

— Нет, почему ты не отошлешь его в школу?