Страница 3 из 4
Пробыл он там недолго. Рассказывая вам наши семейные предания, я неизменно удивляюсь тому, что в час опасности Маллинер остается Маллинером, то есть мужем премудрости и силы. Правдолюбие не позволит назвать Арчибальда разумным, но даже он, завидев недавних почитателей, вскочил и нырнул во тьму, словно вспугнутый заяц. Какое-то время он слышал топот, мимо пролетело яйцо, но все же он ушел от погони и предался размышлениям.
Нетрудно представить, что милости в них не было. Сэр Стаффорд Криппс их осудил бы; Сталин скорее всего поджал бы губы. Любовь к страдальцу исчезла, испарилась. Арчибальд говорил мне, что в те тяжкие минуты шептал: «Чтоб он лопнул», имея ввиду пролетариат. Измученным массам он желал примерно того же. Вспомнив, что ради этих мерзавцев он предал великую любовь, племянник мой едва удержался от того, чтобы припасть к фонарю и поплакать.
Передохнув, он пошел дальше, надеясь выбраться из этих жутких мест в цивилизованное пространство, где люди — это люди, а если кому-то из них не хватит денег, можно подписать счет. Трудно себе представить, что метрдотель схватит вас за шкирку и выкинет на Пиккадилли.
Да, племянник мой стремился в фешенебельные кварталы, как лань на источники вод, но дороги не знал. Когда он спросил у полисмена, как пройти на Пиккадилли-серкус, тот неприятно на него посмотрел, заметив при этом: «Давай, уматывай».
Минут через двадцать он понял, что очень хочет есть.
Собственно, он так и думал тут пообедать, оказать честь этим массам, но из-за мальчишки с хлебом как-то отвлекся. Ничего особенного он не ждал: чашечка бульона, нет, сперва немного семги или, скажем, дыни, потом бульон, форель, куриное крылышко, суфле какое-нибудь, и спасибо. Словом, он хотел есть.
Внезапно он заметил, что стоит у какого-то заведения, и через немытые стекла разглядел два покрытых клеенкой стола. За одним, уронив голову на руки, сидел неопрятный субъект. Другой был свободен, если не считать ножа и вилки, обещавших богатый пир.
Племянник мой стоял и смотрел, снедаемый волчьим голодом. Да, пир, но не для него, у него нет денег. И тут, как все Маллинеры в судьбоносную минуту, он обрел нежданный разум. Словно в блеске молнии, он вспомнил, что на цепочке, касаясь сердца, висит медальон с портретом Аврелии, и цепочка эта из платины.
Колебался он десять секунд.
Через полчаса Арчибальд отодвинул тарелку и глубоко вздохнул — от сытости, не от горя. Вообще, чувства его умягчились. Он жалел, что позволил себе немилосердные мысли. В конце концов, думал он, попивая пиво и светясь послеобеденной милостью, можно понять и массы. Страдают как не знаю кто, выпьют раз в сто лет — и что же? У благодетеля нет денег. Конечно, они испугались, что придется платить самим.
Понял он и человека с засученными рукавами. Заходит незнакомец, ставит напитки, не платит. Что же делать? Нет, что же делать? Поневоле растеряешься.
Словом, он обрел сладость и свет, и в такой мере, что, окажись он у себя на Корк-стрит, 1, чувства его были бы прежними. Однако ему еще предстояло то, что лишило массы последних шансов на его любовь.
Кажется, я говорил, что за соседним столиком сидел, а в каком-то смысле и лежал, неопрятный субъект. Теперь он очнулся и смотрел на племянника таким взором, словно тот ему не нравится. Вероятно, так оно и было. Арчибальд носил воротничок, немного помятый к тому времени, но — воротничок, а он их не любил.
— Чего сидишь? — осведомился он.
Арчибальд вежливо объяснил, что только что съел отбивную.
— Ы! — сказал субъект. — Вырвал, значит, у голодных сирот. Прям изо рта.
— Нет, нет, — заверил Арчибальд, — мне его подали.
— Прям сейчас!
— Честное слово. Я бы в жизни не стал есть отбивную, недоеденную сиротой.
— А форсу-то, форсу! Воротничок напялил.
— Это форс?
— Ну!
Арчибальд растерялся.
— Простите, пожалуйста, — сказал он. — Если б я знал, что вы это так примете, я бы его не надел. Вообще-то он не крахмальный. Мягкий такой… Хотите сниму?
— Да ладно, — смягчился субъект. — Чего там, носи, пока не сдернут. Дождетесь, полетят эти воротнички!
Арчибальд удивился.
— Воротнички? Я думал, головы.
— С головами вместе.
— Можно будет играть в футбол, — пошутил мой племянник.
— Эт кому? — оживился собеседник. — Тебе, что ли? Не-а. Голова-то чья? То-то! Так и скачут, так и скачут…
— Если вы не возражаете, — попросил Арчибальд, — поговорим об этом позже.
— Ы?
— Ну, все-таки, после обеда…
— Обедает он! А си-и-ироты…
— Нет, нет! Я уже объяснил.
— Ладно, — опять смягчился субъект. — Тогда лопай.
— Простите?
— Давай, давай, а то нечем будет. Голову оттяпают.
— Да я все съел.
— Не-а.
— Съел.
— Ну, прям! Вон сколько сала.
— Я его не ем.
— Не ешь?
— Нет.
Человек встал и направился к Арчибальду.
— А ну, жри! — заорал он. — Это виданное ли дело? Сала он не ест!
— Да я…
— Меня мать учила, все доедай. Не оставляй сала на тарелке.
— Лопай!
— Вы послушайте…
— Ло-о-опай!
Положение было сложное, и Арчибальд это понял. Судите сами: один носит воротнички и не любит сала, другой любит сало, но не воротнички. Словом, племянник мой очень обрадовался, когда кто-то вбежал в комнату.
Радость оказалась недолгой. Новоприбывший был не кто иной, как человек с рукавами.
Да, господа, словно путник в пустыне, Арчибальд просто кружил и вернулся в тот самый «Гусь и огурец», к человеку, которого не думал встретить в этой жизни.
— Чего орете? — осведомился тот.
Неопрятный субъект мгновенно преобразился, сменив угрозы на тихий плач.
— Сала не ест… — плакал он в пепельницу. — Сала, понимаешь, не ест! Воротничок напялил, а са-а-ала…
— Да плюньте вы, — начал человек с рукавами, обращаясь к Арчибальду, но внезапно утратил ту приветливость, которая присуща гостеприимному хозяину. Он хмыкнул, хрюкнул и тихо вымолвил:
— Вот это да! Тот самый.
После этого он поплевал на ладони.
— Минуточку! — сказал Арчибальд. — Послушайте!
— А чего я делаю? — откликнулся субъект. — Слушаю. Да. Так ему! — Прибавил он, услышав грохот. — Сала он не ест!