О Началах

Она ни одного слова не убавила в Символе Веры и ни одного не прибавила, не исказила ни в чем учения семи вселенских соборов. Она полнее и лучше сохранила каноны и древний чин церковного служения! Она доныне полнее и глубже, чем все прочие, живет творениями св. отцов. Конечно, Афанасий Великий, каппадокийцы, Иоанн Дамаскин почитаются отцами Церкви и на Западе. Однако Запад чужд духу их творений, понимая и толкуя их сквозь призму томизма. Запад идет за Августином, который, при всей своей одаренности, главным образом упрощает и пси–хологизирует Плотина или, вслед за Амвросием повторяет идеи восточных отцов. То на Западе, что ближе к восточному богословию, для Запада подозрительно (Эриугена, немецкие мистики, Николай Кузанский).

Только Православная Церковь может без противоречия исповедовать себя словами Символа Веры. Единство Церкви даже в ее внешней разъединенности, единство ее в каждой поместной церкви и во всех, преимущественно же в одной не понятно на почве томизма, для которого поместная церковь — часть Вселенской, а единство мыслится, как отвлеченное. В Православии же единство это раскрывается с прозрачностью, как взыскующее всю полноту бытия, как требующее своего осуществления и в национальных культурах, ибо без выражения Церкви во всем, без оцерковления ею всего нет ее полноты. Для Православия Церковь свята, несмотря на греховность преображающегося в нее мира, ибо она — истинное Тело Христово — не отделена от своего совершенства, но, как само оно, содержит в себе и усовершает становящееся ею. Не две церкви — небесная и земная, не «corpus permixtum», но одна Единая и Святая. Но как может быть святою и единою церковь католическая, если она видима, как государство Венецианское? Не может католичество назвать себя и соборною или кафолическою церковью, ибо не знает истинного вселенского единства, подменяя всеединство и симфоничность отвлеченным единством интернационала, фактически всего не объемлющего, а высшее выражение кафоличности, вселенский собор, — папою. Но не соборная церковь уже и не апостольская (ср. § 99). Наконец, ныне Православная Церковь в лице Русской, как в ней главенствующей, есть Церковь гонимая, т. е. Богом избранная и излюбленная, а потому и прославляемая чудесами.

Итак средоточие и наивысшее эмпирически, непорочное выражение Вселенской Церкви и сама она есть Церковь Православная, средоточие которой ныне — Церковь Русская. Поэтому «соединение церквей» или «восстановление внешнего церковного единства» не что иное как воссоединение с нею. Но она не мыслит этого воссоединения в смысле подчинения ей и обезличения других, а потому всегда была и остается чуждою духу прозелитизма. Она ждет, что каждая из прочих церквей в духе любовного единения с нею отречется от своей греховной ограниченности и из себя самой, в своем собственном культурном и национальном качестве явит новый лик Всеединой Церкви. Она ждет от заблудших возвращения и научения, драгоценных даров в ее сокровищницу, а не подчинения себе. Ибо о каком же подчинении может идти речь, если каждая из возвращающихся станет самою Вселенскою Православною Церковью. Или, может быть, подымется спор о первенстве? — Но первенство даруется благодатью Бо–жией тем, кто готов и хочет быть последним, и взыскуется смиренною самоотдачею. И Русская Церковь, конечно, уступит свое первенство, той, которая самоотверженнее ее его уступать будет (см. § 47).

Православные русские люди и сейчас должны смиренно поучиться многому у западных христиан. — То, что они более всех понимают и сознают первоосновное значение церковного единства, — хорошо. Но то, что это сознание обусловливает их пассивность, их отказ от дерзания на вселенский труд, — грешно и худо. Ведь пассивным обереганием святого наследия нельзя надолго его сохранить; оно становится недоступным, непонятным и утрачивается. Его можно сохранить только активно его раскрывая всецелою деятельною верою, ибо «Царство Небесное нудится». И пассивность, обусловленная расколом, становится грехом, питающим раскол. Только в напряженнейшей и всяческой деятельности залог будущего Русской Церкви для нас и в нас. И эта деятельность возможна не как уединенная, но как вселенская. Ибо она может исходить не из горделивого самоуединения, не из первородного греха, укоренившегося на Западе, но из сознания себя членами истинной всееди–ной Церкви. Это самосознание дано в Русском Православии, оно ныне подтверждается для нас, маловерных, явственными знамениями Любви Божией, несомнительным зовом Иисуса Христа.

ПОСЛЕСЛОВИЕ

Покидая Петроград осенью 1922 года. Лев Платонович Карсавин увозил с собой рукописи практически завершенных работ «Джиордано Бруно» и «Философия истории», а также ранее печатавшиеся, а затем переработанные и значительно дополненные книги — «Основы средневековой религиозности XI^XIII веков» и «Католичество», подготовленные к переизданию1.

С конца 1919 года Карсавин пишет еще одну книгу — «Метафизика Христианства», черновую рукопись которой он также привез в Германию. Работа была начата в то время, когда Лев Платонович вел в Петроградском университете семинары по теме «История христианской догмы и философии». Через полтора года в недавно открывшемся Петроградском Богословском институте он прочел курс лекций «Введение в гносеологию и метафизику»2. Материалы к нескольким из этих лекций были использованы Львом Платоновичем при работе над первыми главами книги.

Занятия «Метафизикой Христианства» были прерваны арестом, высылкой и последовавшими за ней большими сложностями с устройством в Германии. Несмотря на приложенные усилия, Карсавину не удалось получить постоянного места в каком–либо высшем учебном заведении Берлина, а на предложения о преподавательской работе в провинциальных университетах Франции и Италии он неизменно отвечал отказом. Положение лектора в только что открытой Религиозно–философской академии и работа в Русском научном институте в Берлине не приносили ему удовлетворения и лишь служили поводом для резкой, а иногда и слишком пристрастной критики эмиграции.

В конце лета 1923 года Лев Платонович возобновляет работу над «Метафизикой Христианства» и посвящает ей почти все свободное время. В конце ноября 1923 года он отмечает: «У меня, конечно, есть светлый пункт — это все та же тебе известная Метаф[изика] Христианства]. Ее пишу днями и ночами, и все осмысляю превосходства отказа от себя и своего. Лицемерия в моей работе нет, усилий много. Содержание ее тебе в общем известно (это мои лекции еще в Университете] и»о спасении всех»). Но как это выходит, не знаю. Теперь начинается полоса затруднений, п. ч. деньги вышли и надо искать заработка: жизнь вздорожала до крайности, а у меня много нуждающихся в помощи. Этого заработка ищу. Вероятно рано или поздно найду, но м. б. ради него придется урезать и эту работу над Мет[афизикой] Христианства»3.

В декабре Карсавину действительно приходится из–за крайне осложнившегося материального положения на время отложить увлекшую его работу над книгой и сосредоточиться на подготовке лекций для немецких и русских слушателей. Немецкие лекции следовало представлять в письменном виде, что требовало от Льва Платоновича немалых усилий. Помимо этого он много писал для русских и немецких периодических изданий, желая «не столько высказаться […], сколько заработать»4.

В январе 1924 года, несмотря на крайнюю загруженность и усталость, он вновь берется за свою «Метафизику»: «В работе мне трудно собрать свои мысли, и, видимо, ясности и стройности ни в чем я добиться уже не могу. Все запуталось. В третий раз начал и пишу свою Метаф[изику] Х[ристианств]а, но и в третий раз ничего не выходит. То какая–то отвлеченность, то бессвязность. […] Читаю в Ин[ститу]те […] и в Академии Религиозной] (ту же метафизику) […]»5.

Книга была написана в четыре с небольшим месяца и в конце мая Карсавин сообщал: «Книжку я окончил и, м. б., через месяц начну печатать, если Абраша [А. С. Каган —А. К.] не лопнет и не впадет в панику. Вышла она большая (л[истов] в 30) и не совсем удачная. Часть ее содержания (первые четыре главы) тебе известна: это то самое, что я читал в Университете]; дальше идут рассуждения о «к6оцо<; vor|TO(;», о мире грешном, о вечных муках и спасении всех, и о догмах Боговопл[ощения], рождения от Девы, об искуплении, евхаристии, мощах. Входят сюда, конечно, и вопросы о времени, пространстве, свободе. Не знаю, можно ли кратко изложить содержание. Но мне кажется, есть один пункт, […] который я сам ставлю в связь со своим теперешним уклоном к отказу от всего и смирению. — Я утверждаю, что неравноправны самоотдача и самоутверждение, но, что есть, собственно говоря, только первая. Как Логос есть только самоотдача и жертва, страдание и смерть, а существует (даже в качестве смерти и жертвы) лишь силою Духа, так и в мире единственный путь — путь отдачи всего себя, к[о]т[оры]й и есть настоящее утверждение всякого Богом. Конечно, здесь есть опасность, что я низвожу свою философию на роль адвоката собственного моего ничтожества. Но я думаю, что все мое поведение и вся моя жизнь одинаково скверны со всякой точки зрения. […] то, что я делал, вовсе не отказ от себя, а м. б. весьма злостное самоутверждение»6.