Страница 5 из 6
Человек ехал ночными перелесками, потом городскими окраинами, человек, которого власть вознесла к немыслимым вершинам, власть, которую он сменял бы в эту минуту на простую хату в березовой роще и на такую вот дочь. Он знал, что хочет этого только в данное мгновение, но не хотелось думать, что это так.
Из скверика у ворот Новодевичьего вышла пара. Рука молодого человека лежала на талии девушки. Машина пролетела мимо них.
Да, весна. Счастье всех. Он не оставит девочку с ее парнем. Он знал — судьба многих на его совести. И на минуту неспокойная мысль шевельнулась в голове:
"А может, я вообще натворил лишнего?"
Но он сразу угасил эту мысль:
"Ничего. Для остальных мое имя — стяг. И за него они пойдут сквозь огонь и воду… Для будущего".
Мысль утешала, и он задремал в машине, тяжкий, грузный человек, похожий в эту минуту на сонного сапсана, человек, который не видал уже ни счастья, ни любви, ни веры, ни радости отдаться добрым чувствам других, ни доверия к людям — ничего. Ничего, кроме безграничной власти, равной которой не было на земле. Он не знал, что властвуют и над ним, искусственно убеждая в злонамеренности окружающего мира, поддерживая страх перед всем и веру в то, что враждебную руку отведет от него десяток единственно верных, единственно преданных.
Он дремал, уронив на грудь отяжелевшую голову…
…В июле маленькой дали партию Одетты.
Встревоженная таким быстрым взлетом, ничего не понимая, она попробовала спросить у двух подруг, почему они не смотрят ей в глаза, но во время разговора, избегающего и скользкого, вдруг остановилась — поняла.
И тогда разразился скандал. Она примчалась пред светлые очи Нисовского и во весь голос начала кричать:
- Не хочу! Не надо!
Нисовский, сообразив, в чем дело, отвел ее в свой кабинет и впервые в жизни на нее накричал. Он грохотал палкой в пол, весь красный, налитый кровью ярости:
- Этого потребовал я… я… я!!! Понимаешь?! И только подлец может подумать, что я сделал это, чтоб угодить кому-то! Я никому не хочу угождать, я никого не боюсь! Я старик, и у меня никого нет, кроме вас. Неужто ты полагаешь, что я дал бы тебе партию, если бы думал, что ты бездарь?! Прочь с глаз, неблагодарная дрянь!
Он затопал ногами и внезапно повалился в кресло почти без чувств.
Она плакала, просила прощения, стоя перед креслом на коленях, целовала его старческие руки, покрытые у запястий редкими веснушками.
Он пришел в себя, взял ее голову за виски, погладил пепельные волосы.
- Не нужно, не нужно, моя девочка. Я знаю, тебя тоже обидели. Экие дуры, экие отпетые дуры… И как ты могла так обидеть себя и меня?
Маленькая говорила, давясь всхлипами:
- Нестерпимо, Петр Петрович… Он очень добр ко мне. Будто к дочери. Но что делать, если он всех, кто вокруг, делает несчастливыми. Одним тем, что он рядом.
- Ничего, ничего, — гладил Нисовский пепельную косу.
А что он мог еще сказать?
- И Витька меня избегает, — вырвалось у нее.
Нисовский поднял ее голову и внимательно посмотрел в глаза.
- Да… Ему горько. Иван Николаевич умер в тюрьме. А он был ему ближе родителей.
- Умер? Когда?
- Тогда. Весной. Он недавно узнал подробности.
Уже не плача, она тихо сказала:
- А мне — ничего. Нету, значит, доверия.
Старик вытирал ей глаза своим платком. Покончив с этим, тихо спросил:
- Ты полюбила, девочка? Ты вся светишься им. А я, дурень, грозился открутить ему голову. Иди. Все будет хорошо.
Когда она вышла, старик постоял минуту молча и вдруг сжал трость:
- О Витьку я, кажется, изломаю когда-нибудь палку. В щепки.
…С Клявиным она некоторое время не разговаривала, избегала его. Ходила по студии холодная и внешне спокойная. А у самой горячо падало сердце, когда она видела мальчишескую фигуру Витьки и его печальные глаза. А потом, когда обида прошла, обиделся он.
Нисовский только головою качал, глядя на это.
А у маленькой разрывалось сердце. Ужасно, конечно, то, что случилось с дядькой. Но тот, тот, что провожал ее до дверей дачи, разве он виноват в этом, разве он подписал этот ужасный приказ? Нет, он не мог знать этого.
…В декабре в Большом театре должен был состояться юбилейный концерт. Номеров было много. Маленькая вела свой номер в паре с Клявиным — Зигфридом. На концерт должен был приехать и он; она знала, что Витька снова будет смотреть в сторону большой ложи злыми глазами, и ей это было неприятно.
Витька стоял за кулисами в белом с золотым одеянии Зигфрида. Смешной мальчишка Зигфрид с длинными красивыми ногами, худой и грустный.
И вдруг она решилась. Она подошла к нему и с улыбкой взглянула в глаза. Он отвернулся, оттопырив сковородником нижнюю губу.
Никого не было вокруг, и потому она не обиделась.
- Поговорим, Витя.
Он молчал.
- Ты что, совсем не хочешь быть со мной?
Он молчал.
- Ну скажи хоть слово.
Витька сказал это слово, дрожа от сдерживаемого возмущения:
- Я не могу простить ему Ивана. Я его ненавижу.
Маленькая опустила руку на его волосы.
- Витя, — умоляюще сказала она, — он несчастен, как только может быть несчастен человек.
Виктор молчал. И тогда она сказала:
- Витя, я люблю тебя. Очень. До конца. Очень верно и преданно. И покорно.
Он не мог больше удержаться.
Обнял ее за стан, сполз вниз, — нет, не сполз, упал, как подстреленный, и затрясся у ее ног от сухих сдерживаемых рыданий.
- Не могу, не могу без тебя.
Она присела на корточки, положила ладонь ему на голову.
- Ну что, мой родной, ну что, мой любимый?
И все исчезло. Остались только кулисы и белокурая голова, которая тряслась от горя, приникнув к ее ногам.
…Концерт вот-вот должен был начаться, когда маленькая по аплодисментам, вспыхнувшим в зале, догадалась: приехал о н.
Она сразу же приникла к глазку, проделанному в малиновом занавесе, и увидела красный с золотом зал, пеструю толпу людей и его, как раз напротив себя. Он появился в ложе и с улыбкой обводил глазами ярусы.
Зал кипел. Овация сотрясала стены. Не аплодировала только цепочка людей в серых, как у Сторова, костюмах, сидевшая в последнем ряду партера.
Овация гремела в зале. Маленькая сквозь глазок смотрела на этот триумф, и тепло росло в ее груди.
- И такого можно ненавидеть? Зачем же тогда аплодируют люди?
Нет, пока он тут, добрый к ней и к Витьке, большой, теплый, — все еще будет хорошо на земле.
Овация наконец утихла. И почти сразу на авансцене, залитой огнями, запел многоголосый хор. Могучими раскатами загремели голоса.
Пели о нем.
Пели о том, как широко разлилась его слава, как поют песню о нем все народы земли, как дрожат перед его именем враги.
Торжественные звуки, похожие на языческий хор перед статуей неведомого бога, полнили зал, а он сидел в ложе и с достоинством глядел на сцену.
Взмывали вверх голоса. Пели о величье. О силе. О славе, которую уже не может вместить земля.
Чары этой музыки способны были выжать на глазах гордые слезы. И маленькая чувствовала их, и гордилась, что она только часть той силы, которая влечет людей к этому человеку. К самым вершинам мажора взлетали голоса. Песня билась в стены и потолок.
Гремел языческий хорал.
Маленькая способна была сейчас броситься к нему, чтобы в едином крике выкрикнуть свою любовь.
Гремел хорал.
И потому она совсем не удивилась, когда хор умолк и вся толпа, все-все, кто заполнял партер, бросились к ложе.
Крики восторга слились в рев, нет, не в рев, в стон, который вырывался из сотен грудей, как из груди одного человека. Воздетые руки, запрокинутые головы, ладони, дрожащие в воздухе. И надо всем этим стон восторженных выкриков.
Она не сразу поняла то, что случилось дальше. Навстречу бегущим к ложе встала цепочка людей в серых костюмах.
Наэлектризованная музыкой, охваченная массовым психозом толпа налетела на нее.
Рев. Крики. Слезы восторга.