Страница 8 из 18
Стараясь понять, перебравший с вечера Роберт Никодимович стоял, тряся головой, перед сбивчиво объяснявшей происшедшее дворничихой.
– Робик, Робичек, – нежно позвала из соседней комнаты новая прихожанка, небезуспешно пытавшаяся вытеснить из сердца вождя секты недавно отбывшую с мужем Оксанку Шуриковну. Под неофиткой призывно заскрипела двуспальная иноческая кровать. Пяткой босой ноги апостол несогласия захлопнул дверь, ведущую в келью, и опять уставился на что-то бубнившую Елизавету Егорьевну.
– Да пойми ты, бабка, нельзя мне до этого дела даже касаться. Несогласник ведь я, нетакомыслящий. – Вот, вот, – согласно заторопилась старушка.
– Никак не мыслящие мы КУДА, а только сгинула она, Фабрика. Ой, сгинула, отец родной! – И она потянулась сухонькими ручонками к вздрогнувшему животу старца.
Перед все еще несколько затуманенным взором Роберта Никодимовича бойко пронеслись на память заученные параграфы и статьи Великой Книги Бытия, которые он, несмотря на несогласие, очень не хотел нарушать. И решение созрело моментально.
– Иди, бабка, – определил он единоверке. – Иди!
– Куда ж идти-то, касатик? – забеспокоилась Егорьевна, не находя опоры и во второй, запасной вере.
– Куда? «Туда, где за морем сияет гора…», – вспомнилось Роберту Никодимовичу из основательно забытого, но такого милого и безопасного школьного детства. Но вслух он порекомендовал дворнику Власьевой абсолютно другое направление. Причем, даже привыкшая ко многому за годы общения с пионерами Матюковымн трех поколений дворничиха на минуту растерялась.
– Да-да, именно, – и подтягивая на бедрах сползавший символ веры, отшельник поволок одну из вернейших своих последовательниц и основу благосостояния секты к выходу из скита. Через полминуты, несколько припадая на правую ногу, пострадавшую от соприкосновения с твердой верой и несогласием старушки Власьевой, теперь уже навсегда порвавшей с ядом сектанства, он вернулся в келью, где с нетерпением ждала очередного обряда смирения души коечная неофитка.
– Робулька, – молитвенно проворковала она. – У тебя была другая женщина?
– О Боже, за что? – мелькнуло в голове старца, но – положение обязывает! – он обратил в сторону ложа гордый профиль греческого бога, занимающегося боксом, и важно произнес значащим шепотом:
– Как ты можешь?! Это был товарищ по борьбе!
– Это опасно? – забеспокоилась сектантка.
– Да! – трагически прошептал инок. – Очень! Но необходимо! Иди ко мне, любимая, – помолимся. Может быть, последний раз.
Опустим по врожденной деликатности нашей подробности обряда и снова вернемся в келью, когда новообращенная заснет крепким послемолитвенным сном.
Заглянем и увидим лихорадочно собирающегося старца. Натянув поверх символа веры еще два, из числа нераспространенных среди сектантов, Роберт Никодимович быстро собрал некоторые особо ценные реликвии секты, проверил, крепок ли сон прихожанки, и, осторожно прикрыв за собой дверь, навсегда покинул молельный дом.
Путь старца Кулика, понявшего всю опасность случившегося и мгновенно оценившего возможные последствия, лежал на вокзал.
По дороге, сделав небольшой крюк, он заскочил на минуту в чуть не ставшую ему родной квартиру Шурика Ивановича Апельсинченко. Тут, за надежной шестизамочной дверью, предусмотрительный старец разместил кое-что из бытовой радиоаппаратуры, тщательно укутаной в куски барахлона. Своей морганической теще Фриде Рафаиловне Апельсинченко он объяснил, что отбывает по делам веры и несогласия, и осведомился, нет ли писем Оттуда, от Оксаночки, и, оставив бывшую возможную родственницу вздыхать о неслучившемся, отбыл.
Купив в привокзальной кассе билет на поезд, идущий в места, прямопротивоположные тем, в которые ему попадать не хотелось, Роберт Никодимович выбрал телефонную будку потемнее и нырнул в нее. В почти матовое от многократно повторенного телефонного номера под именем Виолетта стекло будки он увидел, что поезд подают к перрону. Пора. Старец вытащил из кармана у сердца специальную, с гербами с двух сторон, двухкопеечную монету и сунул ее в щель автомата.
Будка засветилась изнутри тусклым светом закрашенной камерной лампочки. Несколько вздрагивающей, хоть привычка и была, рукой сектант Кулик набрал номер 66, добавочный 6, и тихо отрапортовал: – Примите сообщение от несогласника 732/123.
Стоят под строгим взглядом Сергея Степановича практиканты сыска – надежа конторская. Хорошо стоят, уважительно. С ноги на ногу не переминаются. Стройно стоят и ответственно. Бог и царь для них Сергей Степанович. Хоть и Бога нет, и царя не предвидится. А только яркий пример и учитель. Стоят. Разные они ребята – Вова Федин и Федя Бовин. И рост разный, и цвет волос вроде отличен, а портрет тоже. Но если хорошо, до сути посмотреть, то надежные они ребята, правильные. Одинаковые. Не зря их Сергей Степанович лично из всего набора выделил и к себе определил. Глаза у обоих чистые. Белые глаза. Как анкета незаполненная.
И очень эта чистота молодая по делам расследователю нравится. Читать удобно. Вот и сейчас, указания давая, следит он зорко, что в глазах отпечатается.
А печатаются в глазах практикантов Указания. Искать пропавшую вчера под вечер Фабрику Имени Юбилея Славных Событий – согласно негласных распоряжений районного Масс Штаба.
Для поиска отправиться в район Дома №, что по Улице, и обстоятельно живущих в нем расспросить.
С людьми поговорить отдельно, с общественностью – отдельно, особо выделив Матюкова Кондратия – общественности давнего представителя.
Шума лишнего не поднимать, и о результатах лично ему, Сергею Степановичу, доложить.
И главное. Никаких внеслужебных полетов по этажам. Дело особо важное, потому как – швейный гигант и опора индустрии.
В этом месте инструктажа белые глаза на минуту помутнели, так как пешком ноги бить практиканты сыска уже понемногу отвыкать стали. Но, не переча начальству, отсалютовали и отбыли.
А Сергей Степанович делами занялся. Перво-наперво номер 66, добавочный 6, набрал и доложил обо всем коротко и четко. Только в конце закашлялся: дух папок номерных такой из трубок пошел, что его собственных конторских дух перешибло.
Трубка щелкнула и велела действовать.
«Ишь ты, ценное указание!». Действовать Сергей Степанович и сам собирался. Много чего у него накопилось о Фабрике в холодильнике «Саратов», зеленым крашеном, на сейф похожем.
Да только это вечером, дома. В Конторе же гражданин Травоядов конторскими делами занялся – стук слушать. И потек день…
Течет день, тянется. В делах и в безделье, в странных разговорах и в их запоминании для сообщения. Течет. И тихо, с опаской, плывет по этому течению еще один, не то чтобы герой, а так, просто участник нашей невероятно правдивой неслучившейся истории. Вот он, участник.
Ну что может быть у человека в жизни такого плохого, если он вдруг коряк? То есть не по фамилии «коряк», не по имени коряк, а по национальности коряк. Ну, конечно же, ничего такого плохого быть не должно. Хотя ничего такого особенно хорошего тоже не предвидится. Живи себе да корячь потихоньку. Так, собственно говоря, Аким Петрович Чуможилов и делал. Жил да корячил, В одном соседнем НИИ. А про НИИ что скажешь? Что можно – другие сказали, а чего нельзя, того и мы не будем. Непристойностей и без того хватает. Так вот, Аким Петрович Чуможилов. Он человек образованный, тихий. В НИИ сидел. В отделе. Кроссворды решал: «До обеда – по вертикали, после обеда – по горизонтали. Как раз выходило на свою зарплату минус подоходный. Что еще? Проходил в статистике по графе «прочие национальности» и пенсии ждал. Что еще? В Доме №, что по Улице, жил. Как раз над комнатой Амнюка-Целителя помещался, а потому сильно обменяться хотел, чтобы в другой район подальше, где среда окружающая. Объявления об обмене в перерыв свой обеденный писал. И правильно! Не в рабочее же время! Так вот и жил Аким Петрович. Да вот еще, забыл совсем, утром зарядку делал, песню пел. Свою, корякскую. Вот оно! Вот оно, главное! С того и началось.