Страница 28 из 42
Екатерина, подшучивая над Потемкиным, как-то пригрозила передать дело о «краже» собственности сэра Томаса самому генерал-прокурору Вяземскому.
– Боже упаси! – замахал руками Григорий. – Засудит, государыня, непременно засудит! Уж лучше сразу вели отправить навечно в крепость, потому как рукоделье твое сэру Томасу все одно не отдам и готов с ним биться. Ежели не на саблях – по причине видимых недостатков сего славного кавалера, то на зубах.
…Екатерина которую неделю, поглядывая утром на взъерошенного сэра Томаса, припоминала этот шутливый разговор и улыбалась: остер на язычок Григорий, как остер!
Но сегодня, против обычного, спокойное и ровное расположение духа – неизменное счастье ее утренних часов – было нарушено. Причиной тому был маркиз Пугачев и все, что вокруг него оказалось навязано и напутано.
Маркизом она окрестила Пугачева в письме к Вольтеру Тот подхватил прозвище и, говорят, насмешил им многих. Ей это и нужно было: пускай не думают, что это все так серьезно. Но вольно было Вольтеру шутить за тысячи верст от разбоев самозванца. Кабы взять да посадить его в самую Казань, на которую наскакивал Пугачев с ордами башкирцев? А?
Императрица усмехнулась парадоксальности своей мысли. Вольтер в Казани! Как бы он тогда заговорил? Право, она дорожила своими корреспондентами хотя бы потому, чтобы показать свой ум. Но что они понимают в настоящей политике? Для Вольтера политика-средство излить свою неиссякаемую желчь, для барона Гримма… С тех пор как бедный барон безуспешно пытается возвратить благоразумие своему желудку на карлсбадских водах, политика для него стала обыкновенным слабительным! Между тем политика – бурное море с мелями и подводными рифами, через которое она ведет свой корабль, и название того корабля – Российская империя. И на том корабле команда – сто тысяч людей благородного звания, с обходительной наружностью и варварской душой. Что ж тут удивляться, что после бури, устроенной маркизом Пугачевым, ее варвары алчут крови?
…Екатерина потрепала сэра Томаса за ушком. Во всей обширной державе это было единственное существо, снисходительно принимавшее ее ласки. Сегодня же сэр Томас был совершенно не в духе.
– Ах, сэр Томас, сэр Томас, это совсем не умно – рычать на руку дающего, – усовестила собаку императрица.
Левретка осталась равнодушной к хозяйским поучениям и продолжала рычать.
– Э, да какой с тебя, глупой собаки, спрос, ежели у меня среди людей таких скалящихся с избытком!
Брошенная в сердцах фраза адресовалась уже не сэру Томасу, а братьям Паниным опять же в связи с делом злодея: младший Панин, генерал-аншеф Петр Иванович, был послан на его усмирение и, усмирив его, принялся интриговать не без помощи своего брата Никиты Ивановича. У Паниных, видит Бог, эта дурная наклонность в крови. Она помнит, как граф Никита после переворота, когда она наконец-то освободилась от своего полоумного супруга, вознамерился посадить на престол сына Павла, ее сделать регентшей и утвердить нечто вроде конституции, в которой ей была уготована роль ярмарочно раскрашенной декорации. Его, видите ли, коробила сила персон более силы закона! Она тогда скоро раскусила графа, хотя отстранить его, воспитателя наследника, от дел не удалось и пришлось таиться…
Императрица была не из трусливых: она врагов не боялась, а уж сэра Томаса, даже рассерженного, и подавно. В наказание за ворчание собака была согнана с софы, а сама Екатерина направилась в «малую туалетную». Здесь императрица, вытерев куском льда лицо, внимательно оглядела себя. Кожа на лице чуть покраснела, оставшись, однако, совершенно гладкой и чистой. Лишь в углах холодных глаз чуть приметным лучиками сходились морщинки, но не от дряблости – многодумия. Так приучила себя и других считать Екатерина, и, право, ей действительно не нужно было больших усилий, чтобы казаться лет на десять моложе.
Вошедший на звон колокольчика парикмахер Козлов принялся убирать волосы в «малый наряд». Императрица ревниво проследила, сколько волос осталось на гребне. Волос было не больше обычного, и Екатерина, оставшись довольной такой ревизией, вернулась к прежним мыслям.
Внутренне императрица гордилась этим свойством своего ума: размышлять всегда и везде по-мужски, без сантиментов и женской бестолковости. Политика не терпит суеты и признает лишь три довода: разума, логики и – самый предпочтительный – силы. Вот почему Никита Панин оказывается не у дел: только слепец может надеяться на слабого, безвольного наследника.
Екатерина вспомнила, каким предстал несколько месяцев назад в ее кабинете Павел. Выбившаяся из-под парика прядка волос, округлившиеся в испуге пуговичные глаза, вздернутый, как у сэра Томаса, нос с дрожащими ноздрями. И наконец, изморщенные, кирпичного цвета, ни на минуту не смыкающиеся губы! Павел тогда много и слезливо говорил, спасая себя и открещиваясь от планов своей партии. Потом он протянул бумагу с именами заговорщиков. Она брезгливо кинула ее в камин и, обернувшись, поймала торжествующий всплеск в глазах сына. И поняла: он обрадовался, что она бросила бумагу, не разворачивая. Это огорчило ее. Ему наследовать престол? Прост, совсем прост! Неужто не догадывается, что в ее секретере лежит копия этого списка и все тайные мечты Панина – посадить Павла, а ее отставить, давно ей ведомы?
Панины, Панины! Ведь это Никита Иванович вселил наследнику сумасбродную, истязающую мысль о власти. Власть с конституцией – он и на это готов, лишь бы скорее, лишь бы на ее место! И даже использовали для того злодея, едва тот объявил себя Петром III! Ей ведомо, что Петр Панин стал исподволь намекать, что при императоре, а не императрице, такое было б совершенно невозможно. Какое коварство!
Утренний туалет был закончен, капот сменен на светлое с широкими рукавами платье. Екатерина отправилась в свой рабочий кабинет пить кофе и писать. Она любила и умела писать и порой ловила себя на мысли, что все ее проекты, наказы, письма, пьесы, записки, а не громкие победы над турками, станут истинным памятником ее царствования. И ничего не уязвляло ее более, чем пренебрежительные, тем паче язвительные отзывы о ее занятиях. А Панины посмели высказаться в тесном кругу, что на престоле устроилась не императрица, а приказной стряпчий. Неумная аналогия. Из тех, что не забывают…
И она не забыла. Сначала вырвала ядовитые зубы у младшего брата Петра. Благо и повод нашелся – нездоровье: жестокая лихорадка с волнением во всем корпусе и летучая подагра. Ах, как злобился отставной генерал-аншеф! На всю Москву злобился, да так, что тайный надзор над ним пришлось учинить. Потом настало время Никиты Ивановича. Нет, она умерила его не опалой. Это совсем неумно – множить врагов опалой. Она просто отставила его от повзрослевшего, женившегося наследника, предварительно щедро наградив. Обидам обласканного воспитателя кто поверит? Конечно, было 6 куда лучше совсем избавиться от братьев, и видит Бог, она так бы и сделала, если б не проклятый Пугач. Тут он, как одна масть в рокамболь, все ей спутал. Злодей побил дурака Кара, пережил несчастного генерала Бибикова и слухами идти на Москву так всполошил дворянство, что дворяне заставили ее вспомнить про отставного генерал-аншефа. Когда требовало дело, она могла переступить через обиду. Хороших генералов у нее отобрала война с турками, а посылать против разбойников плохих – значит множить несчастье. Она вернула после четырех лет отставки Петра Ивановича на службу, вернула сама, но никто не знает, чего ей стоило вновь поднимать Паниных. А за все, что ей дорого обходилось, она щедро расплачивалась – кому добром, кому злом…
Екатерина выдвинула один из ящичков секретера: здесь хранились черновики писем к генералу Панину, которые с усмирением злодея по ненадобности нужно было убрать. Нынче это уже хлам, предмет истории! Однако прежде чем это сделать, она с истинно немецкой аккуратностью перебрала письма. Сплошные комплименты! Словно не боевому генералу писаны! Такая у нее манера – хвалить тех, кого более всего опасалась. А опасаться Панина приходилось; ну да она всех провела: генерал Панин усмирил Пугачева, а ныне она усмирит их обоих – одного отставкой, другого… другого…