Страница 28 из 46
В вопросе сближения православия с римо-католичеством речь действительно идет не об “объединении,” а о подчинении. Действительно, 7 августа 1873 г. папа Пий 9 в письме императору Вильгельму написал: “Всякий принявший крещение принадлежит более или менее — я не могу изъяснить в подробности почему — принадлежит, говорю, более или менее папе.”[212] Почему же стремление Православной церкви отстоять свою “непринадлежность папе,” отстоять свою свободу должно считаться предосудительным?
Многократно католиками утверждалось, что наша разница лишь в обрядах. А всякому человеку понятно, что обряды действительно могут разниться. И тогда православные выглядят как кондовые “старообрядцы,” отказывающие христианскому миру в праве на естественное национально-культурное разнообразие. Эта тактика униональной пропаганды достаточно лукава, ибо в католичестве есть именно догматы, которые не может принять как православное, так и протестантское сознание, но католические богословы не могут ее не использовать. Дело в том, что, признай католики наличие догматических расхождений между православием и их верой — и они тем самым осудят само католичество. Осудят, ибо признают, что вера древней, “неразделенной” Церкви, без изменений сохраненная Православием, отлична от их собственной веры. А потому и вынуждены католики заявлять, что у них нет претензий к православному вероучению. Готовы они и наше богослужение сохранить неизменным. Одно признайте — настаивают они — признайте власть папы и его право изменять по своему усмотрению вероучение церкви через введение новых догматов без санкции Вселенских Соборов. Католическая “терпимость” на деле — лишь оборотная сторона их авторитаризма. Все может быть “терпимо” — лишь бы подчинялось папе.[213]
А потому сегодня и самого католичества как целостного феномена уже не существует. Католическая церковь раздроблена на множество богословских школ, традиций, кружков. Есть группы людей и богословов, с симпатией и ностальгией оглядывающихся на Восток и на времена Неразделенной Церкви. Но еще больше людей, озабоченных поиском примирения с протестантским миром, да и с другими религиями.
Последний вопрос: “Спасутся ли католики?” В качестве “католиков” — вряд ли. В качестве просто христиан — возможно. Их спасет не то, что есть в латинстве “специфического,” их спасет не вера в папскую непогрешимость, в чистилище или Filioque. Их может спасти то, что осталось в западной церкви от древнего ее православного наследия. То есть — западный христианин может быть спасен именно вопреки тому, что он “римо-католик.”
Искушения традиции
Наше пребывание в православном Предании не есть гарантия нашей защищенности от ошибок и затмений. Страсть везде найдет для себя пищу — в том числе и в церковной жизни. Иногда в нашем восприятии Предание из слова, обращающегося к Богу, сводится к свидетельству о себе самом. Иногда оно становится непрозрачным, и сквозь него не видно ни Евангелия, ни Христа…
Как поражает нас эта болезнь слепоты?
Первое искушение — это поверхностное восприятие Церкви. Характерный пример такого восприятия описал Юрий Самарин: “Вообще, можно сказать, что мы относимся к Церкви по обязанности, по чувству долга, как к тем почтенным, престарелым родственникам, к которым мы забегаем раза два в год, или как к людям, с которыми мы не имеем ничего общего, но у которых, в случае нужды занимаем деньги. По нашим обиходным представлениям, Церковь есть учреждение — божественное, но все-таки учреждение. Это понятие грешит тем самым, чем грешат почти все наши ходячие представления о предметах веры: не заключая в себе прямого противоречия истине, оно недостаточно. Есть книга, называемая Уголовным кодексом, а есть книга, называемая Священным Писанием.”
Некоторые соприкасаются с внешней оболочкой церковной Традиции в поисках национальной идентичности или культурного наследия. Последнее выражение замечательно выдает структуру восприятия Церкви “культуро-поклонниками”: ведь наследие — это то, что остается после умершего. И разговоры о “культурном наследии русского православия” по большей части ведутся людьми, которые так никогда и не причастились Живому Богу. Ищут “энергий,” здоровья, гарантий, успехов, ищут подтверждения своим представлениям — скажем, по книжкам Рерихов составляют представление о “русской духовности.”
И, конечно, самое распространенное — “это наш русский обычай такой.” Среди нынешних разговоров об “отеческой вере,” о возвращении к “вере отцов” как-то забылось, что в древней Церкви подобного рода суждения не принимались. Святой Григорий Богослов предлагает “избегать служения отечественным богам.”[214] Не менее неуместны они и сегодня, когда те же аргументы предлагают и “русские язычники.” Во всяком случае, апелляция к “древности” не должна быть самодовлеющей. И в каждом храме сегодня не помешало бы вывесить слова Тертуллиана: “Христос назвал себя истиной, а не обычаем.”[215]
Иначе все это “второе крещение Руси” кончится повторением гневных ангельских слов, сказанных небесным вестником мученику Петру. Во время эпидемии в Александрии многие крестились из страха, а не от веры. О тех из них, кто после этого все же умирал, и сказал Ангел священнику: “доколе вы будете посылать сюда пустые, без всякого содержания мешки?”[216]
В конце концов Традиция, завещанная нам “Святой Русью,” это не освящение куличей и не катание яиц, а всецелого принятия Христа в своем сердце. Если мы не расслышали этого, самого главного ее увещания — к нам относится предупреждение Жана Дюшена: “От посещения храма по воскресеньям не становишься христианином.”[217] В христиане не “записываются,” ими становятся через труд духовного перерождения.
Искушение традиционализмом.
Но есть свои искушения и у людей, всерьез принявших веру, но которые так плотно застряли в слоях православных преданий, кто никак не дошли до Евангелия. В богатстве наших преданий мы можем потерять из виду Того, к Кому они нас ведут. Об этом предупреждал митр. Антоний: “Что мне кажется еще страшнее, это то, что можно называться христианином и прожить всю жизнь, изучая глубины богословия, — и никогда не встретить Бога. Участвуя в красоте богослужения, будучи членом хора или участником служб — никогда не прорваться до реальности вещей… Вот мне всегда поражает душу наше богослужение на Страстной. Вместо креста, на котором умирает живой Человек — у нас прекрасное богослужение, которым можно умиляться, но которое стоит между грубой, жуткой трагедией и нами… В каком-то смысле красота, глубина нашего богослужения должна раскрыться, надо прорвать его, и через прорыв в нашем богослужении подвести каждого верующего к страшной и величественной тайне того, что происходит.”[218]
У. Джеймс, описывая многообразие религиозного опыта, приводит историю одного обращения: “Я увидел, что нагромоздив перед Богом мои благочестивые подвиги, посты и молитвы, я за это время ни разу не подумал искренне о Боге”[219]…
Вот православный священник: “Так легко навстречу мятущейся и кричащей от боли душе человека, живой и подвижной, выдвинуть стену закона, камень обряда и высоту отвлеченной истины, и отойти, и даже не смотреть, как будет биться душа о холодные, твердые камни. Обряд и закон удобнее, чем человек, они бесстрастны и безжизненны. Тогда нет нужды жалеть человека, уходящего от церкви, тогда незачем считать себя ответственным за этот уход, тогда можно веровать в Бога и искренне считать себя христианином, не исполняя учения Господа. И мы преклонились перед обрядом и законом; около них движется наша мысль, наша борьба. Мы чутки к обидам, которые им наносятся. К обидам же, наносимым человеку, слепы и глухи” (свящ. С. Щукин).[220] [221]
212
цит. Карсавин Л. П. Сочинения. М., 1993. С. 142.
213
А допустимость разницы в богослужебном укладе, в обрядовой стороне жизни Церкви признает и православие. Сегодня мало кто знает, что в 30-годы нашего века было "униатство наоборот": были православные западного обряда. Тогда под влиянием богословского свидетельства русской диаспоры несколько приходов во Франции и в ее африканских колониях перешли в православие. Я не знаю дальнейшей судьбы этих приходов. Но один из этих "униатов" запомнился по тому, как он представился в 1937 г. на торжественном собрании в Сергиевском Богословском институте в Париже, посвященном 100-летней годовщине со дня смерти А. С. Пушкина: "Я, — сказал он, — совсем как ваш Пушкин. Я и негр, и православный".
214
Святой Григорий Богослов. Творения. СПб., б. г., Т. 1. С. 177.
215
Цит. Рацингер Й. Введение в христианство. Брюссель, 1988, С. 97.
216
Иоанн Мосх. Духовный луг. Сергиев Посад, 1915. С. 246.
217
Дюшен Жан // Логос. 1979, № 9-10. С. 23.
218
Антоний, митрополит Сурожский. О встрече. СПб., 1994, С. 76.
219
Джеймс В. Многообразие религиозного опыта. СПб., 1992. С. 202.
220
Щукин Сергий, свящ. Современные думы. // Вестник РСХД, № 22. С. 207.
221
Возможно, эти мысли о. Сергия появились не без влияния слов известнейшего церковного историка В. Болотова: "Греки умели стоять за догматические идеи, которые не умирают и могут храниться в глубине сознания до их торжества целые десятилетия, но им не доставало выдержки в борьбе за людей, которые умирают, и за права, которые выходят из употребления вследствие нарощения фактов противоположного характера". — Болотов В. В. Лекции по истории древней Церкви. СПб., 1913. Т. 3. С. 235.