Традиция. догмат. обряд

Допустимость теологуменов.

Частное богословское мнение — это суждение церковного писателя, богослова, прямо не противоречащее соборно принятым догматам. Это — личная позиция, плод личных мыслительных и духовных усилий христианина.

Теологумен — это богословская мысль, высказанная одним или несколькими отцами Церкви, однако не получившая соборной санкции. В силу этого теологумен не обязателен для верующих, но в любом случае — как мысль Святого — он требует внимательного отношения к себе. Теологумен не есть любое суждение Отца Церкви. Например, исторические, филологические или натурфилософские высказывания (скажем, преподобного Иоанна Дамаскина) не являются теологуменами. Теологумен — это интерпретация той или иной вероучительной истины. Как плод духовного опыта подвижника, святоотеческий теологумен нельзя отвергать во имя моего частного богословского мнения, моих личных философских пристрастий или предпочтений. Теологумен может быть сопоставлен только с теологуменом же — то есть с суждением другого Отца по тому же духовному вопросу.

Технику богословской работы с теологуменами крупнейший русский академический богослов начала века В. В. Болотов описывает так: “Никто не властен воспретить мне в качестве моего частного богословского мнения держаться теологумена, высказанного хотя бы одним из отцов Церкви, если только не доказано, что компетентный церковный суд уже признал это воззрение погрешительным. Но с другой стороны, никто не властен требовать от меня, чтобы я, в качестве моего частного богословского мнения, следовал теологумену, высказанному несколькими отцами Церкви, коль скоро этот теологумен не пленяет меня своей возвышенной богословской красотой, не покоряет меня доступной и моему разумению державной мощью своей аргументации. Одно, в данном случае, для меня ясно: если этого теологумена не держусь я сам, я все же не имею права осуждать тех, которые ему следуют.”[134]

Не все, высказанное святыми, является предметом обязательной веры. Труды Отцов не безгрешны. И даже более того — некоторые их взгляды прямо осуждались Соборами (теория апокатастасиса святого Григория Нисского, христология преподобного Исаака Сирина, антропология Евагрия Понтийского).

“Какая нужда была бы во вселенских соборах, если бы каждый из учителей не мог бы ни в чем отступать от истины” — восклицает святой Марк Ефесский.[135] Тот же святитель говорит: “Человеку, хотя бы он и достиг верха святости, невозможно не погрешать, и особенно в таких предметах, о которых прежде не было исследования и не было дано отцами общего, соборного решения.”[136] Преподобный Варсонуфий объясняет ошибки у святых влиянием их прежнего окружения и образования. Каждый человек — даже святой — остается человеком своего времени и несет в себе некоторые предрассудки своего века, иногда не замечая их расхождения с Евангелием. Поскольку и пока это расхождение не замечено — оно и не может вмениться во грех. Однако, поясняет собеседник Варсонуфия преподобный Иоанн, если бы такие Отцы помолились, чтобы Господь просветил их ум и по этим вопросам — неточностей удалось бы избежать: “они не просили Бога, чтобы Он открыл им, истинно ли сие учение, и потому Бог оставил их при собственном их разумении”[137] [138]. Итак, “Православная Церковь никогда не ставила знака равенства между святостью и непогрешимостью” (Л. Успенский).[139]

Отсюда, кстати, следует, что не каждая богословская ошибка или неточность есть ересь. В трудах раннехристианских писателей 1–3 веков немало таких суждений о Христе или Троице, которые — будь они сказаны богословом 7 века — были бы несомненно еретичны. Но пока Церковь соборно не сформулировала взвешенную православную позицию и не противопоставила ее формулировкам, искажающим апостольское предание уже в современном Собору контексте, для церковного писателя простительны неточности, допущенные им на периферии той конкретной полемики в защиту веры Церкви, которую он вел в своем веке.[140]

Уже в третьем веке Ориген поясняет, что в самом богословии есть ясные свидетельства Писания и Предания, а есть то, что не сказано явно. Различение собственно церковного Предания и частных богословских упражнений прочно вошло в богословие. Например, святой Василий Великий при пояснении первой главы Бытия пишет, что Библия не объясняет подробностей миросозидания — “чтобы приучить наш ум к самодеятельности.”[141] А вот святой Григорий Богослов: “Поелику как гадаю я сам и как слышу от мудрых, душа есть Божественная некая струя и приходит к нам свыше или вся или правитель ее — ум.”[142] И святой Григорий Нисский так говорит о своем поиске: “Что касается нас, ищущих истину путем догадок и образов, то мы излагаем то, что пришло нам на ум, ничего не утверждая безусловно, а как бы упражняясь.”[143]

Чуть позже замечательно скажет о своем поиске блаженный Августин: “Пусть же читатель, одинаково со мною уверенный, идет со мною дальше, одинаково колеблющийся — спрашивает вместе со мною, заметивший свою ошибку — возвращается ко мне; заметивший мою — отзывает меня. Пойдем же вместе дорогой любви. Если кто-нибудь, читая, скажет: “Это плохо сказано” — то он упрекнет меня за мой язык, но не за мою веру… Пусть не думает, что я обязан молчать из-за того, что не говорю так просто и ясно, как те, кого он понимает. Полезно, чтобы многие писали, разнствуя в стиле, а не в вере, дабы и самый предмет достиг до большинства тем или иным путем.”[144]

Спустя века о тех же упражнениях будет говорить тот самый западный писатель, который более всего испытал на себе влияние православного Востока. В одной из схолий Иоанна Скота Эриугены на “Вопросо-ответы” преподобного Максима говорится: “Никто из благочестиво объясняющих Священное Писание не должен определять что-либо так, словно оно по иному не может быть понято.”[145]

Сущность ереси.

Собственно же ересь возникает тогда, когда богослов, зная ясно выраженное учение Церкви, противопоставляет ему своё. Ересь — это бунт против учения Церкви. Это обстоятельство делает понятным случай, происшедший с аввой Агафоном: Желая испытать смирения старца, к нему пришли монахи и обвинили в тяжких грехах. Пока о нем говорили как о блуднике или ленивце, старец соглашался и лишь просил помолиться о нем, грешном. Но вот один из испытующих добавил “А еще говорят, что ты — еретик.” “Ну, нет — только не еретик” — вдруг слышит он в ответ резкое возражение. Братия, пояснив старцу истинную цель своего прихода, спросила старца — почему он многие грехи за собою признал, а обвинение в ереси сразу отверг. Старец же ответил, что все грехи человеческие — от слабости, и нет человека, который хоть в какой-то мере не поддавался им. “Ересь же не от слабости, а от упорства воли.”[146]

Как мы видели, число собственно “догматов” Церкви — невелико. Свидетельства Писания и Отцов неизбежно нуждаются в осмыслении и толковании. Мир православного богословия отнюдь не есть самозамкнутый, беспроблемный и завершенный космос. Но при этом Православие есть все же вполне определенный образ мироощущения и система мысли.

Есть явные ереси — противоречащие тому или другому догмату Церкви (скажем, если сказать, что Христос не воскресал).

134

Болотов В. В. К вопросу о Filioque. СПб., 1914. С. 31–32.

135

Цит. Успенский Л. А. Богословие иконы православной Церкви. Париж, 1989. С. 345.

136

Цит. святой Григорий Нисский. Творения. М., 1868. Ч. 7. С. 535, примечание.

137

Преподобных отцев Варсонуфия Великаго и Иоанна руководство к духовной жизни в ответах на вопрошения учеников. Спб., 1905. С. 387–388 и 385.

138

Небесполезно, кажется, привести продолжение этой фразы: "Впрочем, судить об этом не мое и не твое дело. Время дано нам для того, чтобы исследовать наши страсти".

139

Успенский Л. А. Богословие иконы православной Церкви. С. 345.

140

Современный петербургский патролог В. М. Лурье очень тактично применил это правило церковной мысли к А. С. Хомякову: "С обычной сегодня начитанностью в Отцах Церкви — в 19 веке немыслимой — легко указать Хомякову его уклонения в объяснении важнейших вопросов: о твари, грехе, о спасении и даже Самом Спасителе… Перспектива, в которой находится богословие Хомякова, непривычна для исследователя патристики. Чтобы разделить между главным и второстепенным, между тем, что говорится в точном логическом выражении опыта, и что — расплывчато, наугад, без наведения на концептуальную резкость, нужно найти столь же своеобразный подход, сколь специфично, скажем, изучение доникейских Отцов… Богословие Хомякова неловко, но твердо говорит "нет" всем теософско-мистическим попыткам, в обход грехопадения, приписывать тварной природе такое единство с Богом, которое нам будто бы достаточно распознать в себе. Его крен нужно отсчитывать не от Православия, а от мистического, равно как и рационалистического человекопоклонства. Все богословие его сфокусировано на мысли, что тварь сама по своей природе, без обращения к Богу, не спасется, у нее один Спаситель — Христос. То же, что осталось вне фокуса — всегда нечетко, зато там и грязь, и помехи не так страшны" (частное письмо).

141

Святой Василий Великий. Творения. М., 1845. Ч. 1. С. 24.

142

Святой Григорий Богослов. Творения. СПб., б. г. Т. 2. С. 178.

143

Святой Григорий Нисский. Творения. М., 1861. Т. 1. С. С. 137 и 143.

144

Августин. О Троице. // БТ. М., 1989. № 29, С. 262.

145

См. Преподобный Максим Исповедник. Творения. М., 1993. Кн. 2. С. 198.

146

Святой Игнатий Брянчанинов. Отечник. Брюссель, 1963. С. 754–755.