Я жду

Второй раз это произошло в понедельник, 20 февраля, в одиннадцать часов двадцать пять минут утра. Я был у себя в спальне, у книжного шкафа, который стоит в углу за кроватью. Мэйбл, насколько я знаю, находилась в кухне вместе с кухаркой. Служанка прибирала в ванной. Брат был на службе. И у нас не гостил никто из моих племянников.

Было серое утро. Хотя оттуда, где я стоял, я не видел окна, по стуку капель о стекло я догадался, что пошел дождь. Я только что решил полистать «Кольцо и книгу». Я очень люблю читать Роберта Браунинга.

Когда я протянул к книге руку, я испытал какое-то странное ощущение, которое мог бы сравнить лишь с острой ревматической болью. Не могу однако сказать, чтобы оно было по-настоящему болезненным. Оно охватило все мое существо. Дрожь пробежала по моему онемевшему телу, на лбу выступила испарина. Но несмотря на силу приступа, я не переменил своей позы. Я так и стоял с протянутой рукой, словно оледеневший. То, что произошло вслед за этим, длилось не больше минуты. Может, оно заняло всего несколько секунд.

Сначала я заметил только изменение настроения, которое очень трудно передать. Мне сделалось светлее, счастливее — словно какая— то тяжесть свалилась у меня с души. Да, светлее, это самое точное слово, потому что вся моя комната и в самом деле была залита светом, ярким солнечным светом, от которого на стену, над книжным шкафом, легли тени. Я ощущал его тепло на своих руках и затылке.

Стоя так, я начал не только ощущать и видеть, но и слышать. Снизу, из сада в окно доносились разные звуки. Я слышал смех, говор и стук теннисного мяча, летавшего над сеткой. Потом один голос, звучавший гораздо отчетливее других, выкрикнул: «А ну, Джойс! Задай им жару. Они уже трещат». Это был мой самый младший племянник. А Джойс — его невестка, жена моего старшего племянника.

Никакими словами не в силах я описать, насколько странными показались мне эти привычные слова и звуки. Я слушал их, как мертвец мог бы слушать голоса живых. Они раздавались совсем близко и все же так неизмеримо далеко. «Хитро! Очень хитро!» — услышал я возглас Джойс. И Боб, мой старший племянник, отрезал: «У, корова, во что ты, по-твоему, играешь — в пинг-понг?»

И это все. В следующий миг контакт — или как бы вы там его ни назвали — оборвался. Пальцы коснулись книги, и вот я снова включился в серый и такой понятный процесс нормального сознания. За моей спиной дождь хлещет по стеклу, а вокруг — свет февральского утра. Я слышал, как, выйдя из ванной, служанка стала спускаться по лестнице.

Не помню точно, что я сделал дальше. Мне кажется, что я, наверное, несколько раз прошелся по комнате взад и вперед, остановился и посмотрел в окно вниз, на мокрый корт и безлюдный сад. Я был глубоко взволнован и встревожен. Хотя я еще не совсем ясно представлял, что со мной случилось, я понимал, что что-то случилось, что-то непонятное, но такое громадное, отчего весь остальной мой жизненный опыт казался ничтожным. От этого нельзя было спокойно отмахнуться, как в первый раз, сказав, что это сон. На один миг моему затуманенному взору и смятенным чувствам действительно открылась какая-то иная сфера реальности. Было это будущее? Или прошлое? Или ни то, ни другое? Я не мог этого сказать. Я знал только то, что я видел и слышал. Это я точно записал в том виде, в каком описываю и теперь. Когда я кончил, я почувствовал страшную усталость, лег в постель, крепко заснул и проспал до ленча.

После этого я стал похож на человека, который пытается отыскать в книге полузабытое им место. Мне как будто назначили встречу с определенным мгновением времени. Смогу ли я отыскать его, и станет ли оно искать меня? Если я действительно совершил путешествие в будущее, а не в прошлое, мне, очевидно, придется подождать несколько месяцев. Но было очень трудно набраться терпения.

В конце мая к нам приехал мой самый младший племянник Джек, который собирался пробыть у нас две недели. Наступила прекрасная погода, и корт был уже приведен в порядок. Стоило кому-нибудь заговорить о теннисе, и я, который никогда не интересовался этой игрой, чувствовал, как у меня от волнения начинал сильно биться пульс, как я ни старался успокоиться. Но где же остальные участники странной, маленькой и бессмысленной драмы, которую я надеялся увидеть? Я то и дело спрашивал брата и Мэйбл, не ожидают ли они приезда Боба и Джойс. Они говорили, что нет, пока не ожидают. Боб, присяжный бухгалтер, проводил ревизию в Портсмуте. Невероятно, чтобы он навестил нас до августа.

В субботу 3 июня я возвращался автобусом из соседнего города, куда ездил за покупками. Было примерно без четверти три. Я услышал из сада невнятный гул голосов и решил проскользнуть в дом с заднего хода, не желая встречаться с гостями, кто бы они ни были, в разгоряченном и грязном с дороги виде, да еще увешанный свертками. Не встретив никого, я поднялся по лестнице к себе. В местной букинистической лавке я купил несколько книг, и моей первой мыслью было заняться их распаковкой. Я пошел к шкафу, и тут до меня снизу, с лужайки донесся голос Джека, назвавшего счет:

— По пятнадцати!

Незнакомый мне женский голос воскликнул:

— Вот негодяй, так нечестно!

— Здорово сыграно!

— Поганый!

— Нечего разводить тут такие штучки, будто ты играешь на чемпионате!

— Черт возьми!

— А ну, Джойс! Задай им жару! Они уже трещат!

Вот оно, мое мгновение. И в то самое время, когда я с быстротой и легкостью узнал его, оно стремительно пронеслось мимо и умчалось прочь. Задолго до того, как я сообразил броситься к окну, актеры произнесли свои знакомые слова. Представление окончилось. Выгляв в сад, я увидел внизу Джека, Боба, Джойс и незнакомую девушку, которые, заканчивая игру, болтали и перебрасывались шутками через сетку. Девушка была подругой Джойс. И, как я потом обнаружил, она приехала с ними на машине из Портсмута, когда Боб решил неожиданно навестить нас. Он приехал на уик-энд.

Так вот оно что — и как мне это понять? Если бы только у меня были более веские доказательства! Если бы голоса, которые я слышал в то февральское утро, назвали что-то более достойное упоминания, более доказательное! Джек мог хотя бы упомянуть победителя регаты Оксфорда и Кембриджа. Боб мог бы назвать какие-нибудь цифры на фондовой бирже. Что-то такое, за что можно зацепиться, что-то неопровержимое. Вопреки всякой логике, я был, по правде говоря, ужасно разочарован. Наверное, я ожидал чего-то великого от этих своих мгновений. Ведь безусловно такие откровения не преподносятся нам без всякой цели? Как ни банальны были эти слова, они должны были возвестить о каком-то космическом событии, какой-то громадной катастрофе или явлении природы. А вместо этого — ничего. По— прежнему сияет солнце, по-прежнему поют птицы. Небеса не разверзлись. И все мы сидим тут и пьем чай.

Я всматривался в лица своих родственников, такие обнадеживающе знакомые, и новые сомнения нахлынули на меня. Допустим, я мог с абсолютной точностью предсказать определенную комбинацию слов, которую они произнесут в какой-то летний день, что в этом в конце концов такого уж замечательного? Разве не может любой человек, наделенный хоть какой-то способностью схватывать языковые приметы, сделать то же самое в отношении людей, которых он так хорошо знает? Конечно, ощущение, которое я пережил тогда очень живо, потребовало крайнего обострения чувств. В своем воображении я создал сцену, которая, возможно, по чистой случайности, была потом разыграна в настоящей жизни. Все это очень странно. Но происходит масса странных вещей. Они ничего не доказывают. Нет, если я хочу быть уверен, я должен ждать.

Ждать мне пришлось недолго.

Почти ровно две недели спустя, в воскресенье 18 июня, во второй половине дня я отправился в чулан в поисках старых фотографий. Чулан находится наверху и там нет никаких окон, кроме слухового. Он весь заставлен поломанной мебелью, картонными коробками и старыми сундуками. Сидевшая в гостиной Мэйбл заставила меня пообещать, что я оставлю все в точно таком же виде, в каком нашел. Еще она сказала мне надеть один из ее фартуков.