Истребители

Когда врач сказал, что нас с Кириллом выпишут и направят на отдых, мы отказались от санатория и попросили послать прямо в наши полки. Однообразие госпитальной жизни, общие интересы и физические страдания сблизили нас, несмотря на всю противоположность характеров.

И вот наступил день расставания.

Сидя во дворе на скамеечке, мы делились ближайшими планами на будущее: Кирилл и я предвкушали встречу с боевыми товарищами, Петя мечтал о скорой поездке в Москву за назначением и о новой работе на преподавательском поприще. В это время во двор въехали две санитарные машины.

— Посмотрим! Может, оттуда, от нас кого привезли, — сказал Петя.

Из машины начали носить раненых. Я спросил у одного:

— С Халхин-Гола?

— Да!

— Бои все еще продолжаются?

— Да, им и конца не видно: гады лезут днем и ночью.

Среди раненых оказались два японца. Один был без сознания, другой жалобно стонал. Их вынесли из машины на носилках и доставили прямо в операционную.

После ужина дежурная сестра попросила Петю зайти в палату к японскому офицеру, который что-то настойчиво требует, а переводчик ушел, и понять японца сестра не может. Мы с Кириллом из любопытства тоже пошли с Петей.

Сестра ввела нас в ту самую палату, где я лежал первые дни. Японский офицер с перевязанной головой и в нательном белье сидел на кровати, непринужденно скрестив подобранные под себя ноги. Кисти рук, сложенные в замок, расслабленно лежали на коленях, большие пальцы делали быстрые круговые движения. Вид у него был растерянный и напуганный.

— От ушиба головы потерял сознание и был взят в плен. Здесь очухался и чувствует себя сейчас неплохо, — сказала сестра.

Японец громко и требовательно обратился к нам.

Петя что-то сказал ему в ответ. Пленный мгновенно преобразился: лицо радостно заулыбалось, в глазах мелькнул восторг. Он спрыгнул с кровати и, размахивая руками, громко закричал: «Банзай!» Мы немного растерялись от такой неожиданности. Сестра решила, что у раненого, видимо, какой-то припадок, и быстро подошла к нему, чтобы уложить в кровать. Но тот энергичным, вполне осмысленным движением отстранил ее, продолжая бурно выражать свой восторг. «Наверно, не хочет воевать за своего микадо, вот и радуется, что попал в плен», — подумал я. Петя произнес еще какую-то фразу, очень спокойную.

На этот раз его слова произвели на пленного совсем другое впечатление. Сначала он непонимающе заморгал глазами и несколько секунд постоял в полной неподвижности, как бы остолбенев. Потом издал громкий, душераздирающий крик. Лицо его приняло злобное выражение. Он обвел комнату затравленным взглядом и вдруг, подобно кошке, прыгнул на кровать, наглухо закрывшись одеялом, забился в истерике.

— Зачем вы его обидели? — с осуждением сказала сестра, обращаясь к Пете, который от души смеялся. Мы с Кириллом были тоже удручены тем, что товарищ поверг пленного в такое отчаяние.

— Да перестань ты хохотать, не видишь, что с человеком творится!

— Ох и чудак же этот самурай (Петя продолжал улыбаться). Оказывается, он не знал, где находится. Я ему сказал, что в Чите, в госпитале. Он обрадовался, закричал: «Ура!», начал прославлять японскую армию, своего Микадо за то, что его войска так быстро заняли Читу. Он решил, что прибыл в Читу как победитель… Ну разве не смешно? А когда я ему сказал, что он в Чите находится в качестве пленного, что доставлен сюда без сознания прямо с Халхин-Гола, где японское наступление отбито с большими для них потерями, сразу забесновался…

Сбросив с себя на пол одеяло и перестав реветь, японский офицер вдруг опустился на колени и, опираясь руками о край кровати, стал бодливо водить головой, грозно и злобно сверкая глазами. Сестра уже была не рада, что позволила войти в палату посторонним людям, и быстро выпроводила нас, легонько подталкивая рукой. Мы вышли, сопровождаемые жгучим, ненавидящим взглядом японца.

Звериная, бессмысленная злоба пленного сурово напомнила о предстоящих сражениях. Его маленькая фигурка показалась мне живым воплощением злобы, ненависти, которую питает мировой капитал к нашей Советской стране. Умение и упорство, проявленные японскими летчиками в воздушных боях, лишний раз подтверждали, как справедливы указания партии о том, что враг силен и коварен и что мы, дабы не оказаться захваченными врасплох, должны постоянно быть начеку. Я вспомнил наши споры с врачом. Много ли пользы было бы от меня, если бы по неопытности и горячности, но движимый лучшими побуждениями я сложил бы голову во время своей безрассудной ночной погони за разведчиком? Да, правда, пожалуй, на стороне старого врача: надо набираться сил и опыта для решающих схваток. Легкими они не будут!..

— Смотри, какой наглец, — сказал Кирилл, — ему оказали помощь, лечат, за ним ухаживают, как за ребенком, а он еще недоволен! Чего же ему нужно?

— Ты же слышал: Чита ему нужна и вся Сибирь… Гитлер тоже собирается захватить нашу территорию по Урал. Нам, очевидно, они спланировали жилплощадь только на вершине уральского хребта.

Не успели мы дойти до своей палаты, как нас догнала дежурная сестра и снова попросила Петю зайти к офицеру. Но на этот раз она не разрешила нам сопровождать товарища.

— Гляди в оба! А то еще он на тебя прыгнет!

— А это что! — ответил Петя, показывая костыль. — Он теперь мой бессменный друг и помощник на всю жизнь.

Скоро Петя возвратился и рассказал:

— Когда я пришел, японец сидел в углу кровати и что-то шептал, наверно, молитву о спасении души… Спросил его: «Как самочувствие, господин офицер?» Вместо ответа он сам стал спрашивать: когда его повесят? Я ответил, что у нас пленных не вешают, что их лечат и кормят, а после войны всех отпустят в Японию. Он не поверил, но, когда увидел, что у меня нет ноги, понял, очевидно, что я ее потерял на Халхин-Голе, и отнесся ко мне уже с большим доверием: «Я вам верю: мы оба солдаты».

Петя немного помолчал.

— Видно, им внушают, что мы какие-то людоеды, — добавил он.

— Ну, а дальше? Рассказывай, — допытывался я.

— Дальше мне с ним говорить не пришлось: пришел врач с переводчиком, и мои услуги уже не потребовались.