Страница 31 из 91
Шишку, попа, истинного хозяина заимки с сопровождающим, наверно, накрыло. Всех.
Некогда было об этом и подумать. Махом вышиб ногой двойные рамы, вывалился через оконный проем на снег, поднялся и побежал к лесу.
Оглянулся, нет ли погони, когда уже совсем рядышком с хвойными лапами очутился — рукой дотянуться можно. Носатый голубоглазый шкет с красной тряпкой на шапке догонял. И у него такой же, как у Скобы, маузер.
— Стой! — крикнул шкет.
Скоба чуть обернулся, почти не целился, знал: не промахнется. Направил дуло маузера в сторону шкета и нажал на спусковой крючок. Выстрела не последовало. Осечка!
За пазухой еще был наган. Но шкет не даст вытащить. Скоба попытался все-таки спасти положение: повернулся, рванул на себе шубу, распахивая, чтобы не помешала шуба махом выхватить наган, и со звериным устрашающим рыком пошел на тщедушного пацана. Тот спокойно поднял свой исправный маузер и дважды выстрелил…
Часть вторая
Они ехали верхами на конях по черневой заболоченной тайге — столичный гость сибирского районного городка историк Андрей Зимин и местный житель, конюх Николай Засекин. Перед тем как им тронуться в дорогу Засекин предупредил спутника, чтобы ни на шаг не отклонялся в сторону, следовал строго за ним, и впредь молчал.
Зимина это устраивало. Он все еще находился под впечатлением вчерашней встречи с дочерью священника Градо-Пихтовской церкви. Думал, почему Непенина лишь буквально месяцы назад наконец открыто выступила против Мусатова, десятилетия порочившего доброе имя ее отца. И понимал причину: страх. В двадцатые, тридцатые, сороковые годы, вплоть до начала пятидесятых — страх за себя, за личную свободу, потом — страх за сына и внука. Притуплённый, сглаженный, но все же страх. На сыне и внуке прошлое ее отца, каким оно официально было преподнесено, существенным образом уже не могло отразиться, если бы даже кто-то очень того пожелал. Ну, а вдруг? Всё у сына, внука складывалось благополучно. Она не хотела, чтобы из-за нее хоть чутошно благополучие это оказалось нарушенным… С другой стороны предательство по отношению к родителю, к его памяти мучило ее, не давало покоя…
Гул комаров и чавканье конских копыт в болотной жиже не отвлекали, скорее, наоборот. Ему неожиданно пришли на ум пересказанные Непениной события, предшествовавшие бою у Орефьевой заимки. Бывший доверенный купца Шагалова, уцелевший после взрыва гранаты в доме на заимке, и позднее навестивший вдову священника, рассказывал о существовании кедровой шкатулки с драгоценностями. Собственно, ради содержимого этой шкатулки уголовная банда Скобы и оказалась на заимке. Шкатулка находилась у главаря. Дом во время боя не сгорел. Каждого убитого бандита, пленников, причисленных к банде, чоновцы тщательно обыскивали. «Золотопогонник» Скоба рассчитывал уйти от ЧОНа и, надо думать, до последнего не выпускал дорогую шкатулку. Мусатов застрелил его, обшарил. Найти у убитого часы и не обнаружить шкатулку? Такое невозможно. Или почти невозможно. Но ни в устных, ни в напечатанных рассказах пихтовского ветерана о шкатулке ни слова. А должен он знать, обязательно должен…
— А ты правда из самой Москвы? — спросил, полуобернувшись, Засекин, нарушая ход мыслей.
— Родился там, — ответил Зимин.
— А Сергея откуда знаешь?
— Воевали вместе в Афганистане. Одиннадцать месяцев.
— Так и подумал… Я тоже воевал.
Зимин посмотрел на спутника недоверчиво: по возрасту, вроде, не подходит ни к одной войне. Засекин после долгой паузы сам прояснил:
— Только мы быстро закончили. Страна маленькая, и куда мадьярам против нас.
Ах вон что: В Венгрии в пятьдесят шестом двоюродный брат пасечника подавлял восстание.
Короткий разговор прервался, и опять Зимин углубился в свои размышления.
Заболоченная низина кончилась, копыта коней застучали по твердой земле. В худосочной траве потянулась узенькая, давным-давно не хоженая тропа. Не сильно петляя меж хвойных деревьев, она тянулась, пока не привела на пригорок, где возвышался бревенчатый домик с островерхой тесовой крышей, увенчаной крестом. Зимин в жизни не видел наяву, не сразу понял назначение этого строения.
— Неужели часовня? — сказал неуверенно.
— Она самая, — подтвердил Засекин, спешиваясь и закуривая. — В старину на этом месте каждое лето чествование святого Пантелеймона происходило. Был такой святой.
— Удивительно, как уцелела, — тоже слезая с лошади, сказал Зимин.
— Что да, то да, — согласился Засекин.
— А вообще, почему бы не сохраниться. Глухая тайга, — вслух для себя рассудил Зимин. Он расчехлил фотоаппарат, сфотографировал часовню.
— Это теперь глухая. Раньше здесь народу поболее чем в Пихтовой было, — возражая, сказал Засекин. — Лагеря кругом стояли. «Вольный», «Надежный», «Свободный». Мимо «Свободного» ехать будем.
— Далеко он?
— Да километра два.
— Тогда, может, там отдыхать остановимся, — попросил Зимин.
— Ну поехали, без разницы, — легко согласился Засекин. Завязал расстегнутый было подсумок, вдел в пасть лошади удила.
На прощанье Зимин заглянул внутрь часовенки, и пожалел: очароваться можно было только от ее наружного вида…
Опять ехали, опять копыта коней глухо стучали по земле. Темно-зеленые пихты, после того как отдалились от часовни, уже не стояли так густо, мешались с березой и осиной.
Лес расступился, и на возникшем перед глазами огромном пространстве представал глазам длинный и высокий глухой забор со смотровыми вышками по краям, с гирляндами из металлических черно-белых абажуров, предохранявших некогда лампочки электрического освещения от снега, пыли, камушков. Целые звенья зубчатого забора местами повалились, и через образовавшиеся пустоты виднелись прогонистые приземистые бараки — пепельно-серые, невзрачные, как и всё, на этой окруженной лесом территории. Зимин насчитал шесть таких бараков. Виднелись и еще строения, но не похожие на жилье заключенных.
— «Свободный», — сказал Засекин. — На три с лишним тысячи зеков лагерь.
— Все в шести бараках умещались?
— Семь было. Сгорел один, вместе с лазаретом и кухней. А так всё в сохранности. Баня, караульное помещение, клуб. Имени Берия назывался.
— Лес валили заключенные?
— Не, лес мало. Кирпич делали. Узкоколейка была от лагеря к заводу и глиняному карьеру. — Засекин махнул рукой, указывая, куда тянулась узкоколейка.
— Клуб имени Берия, — задумчиво проговорил Зимин.
— Да. Вон он. Брусовой дом с ободранной крышей.
— Посмотрю. — Зимин было направил лошадь в сторону лагеря.
— Э-ээ, — живо отреагировал Засекин. — Пешком лучше. Я пока напою животину. Ручей вон, — ткнул пальцем туда, где около кромки леса поднималась высокая точная трава.
По дощатому полуразрушенному настилу Зимин через центральный вход, — там прибита была к рядом стоящим двум столбам доска с буквами «КПП», — вошел на территорию «Свободного». Ворота, открывавшиеся некогда для подвод и автомобилей, лежали на земле, вдавленные в нее. Ворота сплошь были опутаны колючей проволокой; оборванные ее концы кудрявыми завитками тянулись вверх. Куски колючки мелькали там и сям на столбах ограждения, тянулись по земле. Шагах в пятнадцати от КПП валялась целая бухта проволоки с острыми стальными шипами. За долгие годы лежания невостребованная эта бухта вцепилась колючками, вросла в грунт. Зимин понял, почему провожатый его посоветовал пешком отправляться осматривать таежный концентрационный лагерь: при таком обилии проволоки лошадь неминуемо изодрала бы об нее в кровь ноги.
Зимин подошел к ближнему от входа в «Свободный» бараку. Дверь в барак с крохотными зарешеченными окнами была приотворена. Носком сапога Зимин поддел ее, раскрывая шире, вошел в барак.
Он впервые был в гулаговском бараке. Длинный широкий проход в центре, по обе его стороны — двухъярусные нары. Ни соломы, ни тряпья, ни матрасов не было на нарах — словно кто-то велел тщательно прибрать барак перед тем, как покинуть, а может, и действительно, велел, — только слой пыли. Зимин встал в промежутке между нарами, указательным пальцем провел по ребру доски верхних нар. И сразу под стертой пылью обозначилась надпись, нацарапанная чем-то острым: «Утром всех отправляют по этапу. Говорят, на Д. Восток. Выдержу ли? А Семенов, узнав про этап, повесился. 25.1.-50 г.» Без толку было пытаться представить себе писавшего, не оставившего своего имени. Зимин мог лишь понять, проникнуть в то глубочайшее одиночество и страх, которые незнакомец испытывал январской сибирской ночью пятидесятого года, поверяя свои мысли доске в лагерном бараке, советуясь с самим собой, хватит ли сил одолеть этап; возможно, думая и гоня прочь мысли, не слишком ли велики мучения и не оборвать ли их разом, как сосед по бараку Семенов?..