Страница 64 из 73
– Да нет, как-то не обратил внимания.
– Если еще раз нелегкая тебя в редакцию занесет – посмотри на него, посмотри. На столе у него кипы районных газет, со всей области. Он их читает. Работа у него такая, должность: районные газеты читать. А потом он пишет: как какая газета освещает на своих страницах те или иные вопросы. Проведение сева, прополку. Как показана подготовка к уборочной, сдача зерна государству. Такая-то газета делает это хорошо, в должной мере, а вот такая – поверхностно. Потом эту его писанину по районным редакциям рассылают, дескать, учтите, подтянитесь – и так далее. Работа тяжкая, нудная, не позавидуешь. В области девяносто два района, девяносто две малолитражки. Бумага скверная, печать серая, шрифты сбитые – ослепнуть можно. Попробуй девяносто две газеты подряд прочитать и все об одном и том же – как, скажем, с вредной черепашкой на полях борются. После двадцать пятой районки эту самую черепашку у себя на макушке ловить начнешь. Так вот мой рассказ про этого лысого старичка тридцати пяти лет. Я в газету пришел, а он там уже работал. Считался одним из ведущих. Большие статьи писал. В основном про театр, про артистов. В деревнях на заводах не бывал никогда, не знал про них ничего человек городской с гуманитарным образованием, а вот в искусстве разбирался. И стиль у него был приличный. Иногда цитату какую-нибудь из классики ввернет, из Пушкина, Маяковского. Подписывался с именем, а это не каждому разрешается, только тем, кто себе уже авторитет наработал, так сказать – в соответствующую «весовую категорию» вошел: Константин Гузов. Еще он об ученых писал, научных проблемах, которыми они заняты. В этих делах он тоже кумекал. Слушай, – перебил себя Василий Васильевич, – жара несусветная, пойдем-ка пива глотнем! Вон забегаловка и, кажется, народу в ней мало. Там я тебе и доскажу…
Антон и Василий Васильевич отправились в Петровский сквер с гранитным постаментом от памятника Петру, но без самого бронзового Петра, что стоял в сквере до войны. Во время оккупации фигуру царя-кораблестроителя немцы увезли и наделали из нее патронные гильзы. Может быть, для тех самых патронов, которыми стрелял в Антона Карл Пипенбург из своего окопа под Харьковом. Встретившиеся друзья никуда не спешили, затеявшийся разговор Антона сильно заинтересовал. В павильончике в углу сквера действительно было свободно Василий Васильевич вопреки обыкновению был в этот день при небольших деньгах – остатках своей недавней счетоводской зарплаты; он взял две кружки мутного кисловатого пива, они вышли с ними наружу, на воздух сели на скамеечку.
В те годы, сразу после войны, в лежащем в руинах городе много было подобных пивных – дощатых, наспех сколоченных «забегаловок». Внутри – темнота и грязь. Прилавок залитый липким пивом. Грудастая бабенция, умело и ловко делающая из пивной пены себе немалые капиталы, наливает в мутные, плохо мытые стаканы и такие же банки или с отбитыми краями кружки дрянную водку и дрянное пиво. Посетители, в основном, – калеки войны, в каждой забегаловке – свой постоянный круг. Инвалиды тянутся в них, как в клуб. Это место общения, воспоминаний, обмена новостями, взаимных жалоб на жизнь, гнетущий быт, трудности с жильем. Глушат выпивкой душевные раны. У каждого предостаточно невзгод, боли, тоски от потери родных, близких, от собственных переживаний: был человек как человек, а теперь безрукий или безногий, а то и вовсе обрубок, передвигается на досточке с подшипниками вместо колесиков, отталкиваясь от асфальта деревяшками в виде двух утюгов. Пенсия – всего лишь на два стакана базарной махорки… Награжденные медалями и орденами получали за них небольшие деньги, за медали – по пятерке, за ордена – десять – пятнадцать. Если «Красное Знамя» – двадцатка. Денежное поощрение было установлено в разгар войны, когда требовались героизм и мужество. Но война кончилась, нужда в героизме и мужестве отпала, и денежную добавку к боевым наградам отобрали. По просьбе самих же медалистов и орденоносцев – так было написано в газетах. Дескать, государство восстанавливает разрушенные города, требуется много средств, а мы, фронтовики, благодаря заботам о нас государства, всем необходимым полностью обеспечены, обойдемся и без премиальных за совершенные на войне подвиги…
Василий Васильевич отпил из кружки пару глотков, поставил кружку рядом с собой на скамейку и не прикасался к ней уже до самого конца своего рассказа.
Журналисту, про которого он стал говорить, необыкновенно повезло: его способности и активность заметили, взяли в Москву, в штат одной из всесоюзных газет. Немного подучили и послали корреспондентом в большую, богатую сельским хозяйством и промышленностью область на юге страны. Спецкор из Москвы на периферии – персона важная, значительная. Вроде «государева ока», независимого от местного начальства, назначен бдительно глядеть, как идут дела, как действуют местные «царьки» и «князьки» и немедленно сообщать в центр, в столицу, если что не так. Сразу же, с вокзала, Гузов попал в шикарную просторную квартиру с ванной комнатой, балконом, телефоном. Под окном – персональная автомашина с шофером, которой можно пользоваться хоть круглые сутки. Короче говоря – жить можно припеваючи, иметь множество благ. Все местные начальники перед специальным корреспондентом всесоюзной газеты заискивают, стелются ковром, стараются изо всех сил угодить. Ведь от того, что и как напишет спецкор в газете, зависит судьба и благополучие любой местной шишки. Напишет хорошо, похвалит – дорога на повышение, в еще более высокие чины, на еще более высокие должности. Осудит, раскритикует – и карьера подпорчена, а то и совсем полный крах: из князи да мордой в грязи…
Предыдущие корреспонденты так и жили, так и действовали: ни с кем из важных начальственных лиц не ссорились, не конфликтовали, местные дела изображали в светлых тонах и розовых красках. А если кого и критиковали – а критиковать кого-то для демонстрации своей объективности нужно было обязательно, – то лишь какую-нибудь мелкую сошку. И то если эта сошка оскандалилась и опозорилась дальше некуда, ей уже и выговор по партийной линии влеплен, и с работы она уже изгнана.
А Константин Гузов был человеком иных свойств, иного устройства. Душой чист, бескорыстен, по характеру – правдолюбец. С подлинной жизнью до назначения спецкором никогда близко не соприкасался, за ее ширмы и кулисы не заглядывал. Думал, что у нас все как говорится, так точно и делается. А тут работа заставила залезать в самую глубь. И открылись ему вещи, что спрятаны за фасадной стороной, не всем и каждому они видны, а большей частью наоборот: тщательно и надежно спрятаны. А тут еще люди – рабочие разных предприятий, специалисты сельского хозяйства, сотрудники научных учреждений и многие, многие другие – расчухали, что Гузов, новый спецкор из Москвы, не такой, как прежние представители прессы, с ним можно разговаривать, он слушает и вникает, интересуется подлинной сутью и правдой, есть надежда, что с его помощью удастся наконец вытащить на свет всякого рода мерзавцев, избавиться от того, что мешает нормально жить и трудиться. Пошел к нему со всех сторон поток жалоб и заявлений в устном и письменном виде, документальные доказательства. И очень скоро Гузов увидел и убедился, что среди главного начальства в области мало честных и чистых, незапятнанных людей, зато полно нечистых на руку, грязных взяточников, держиморд, находящихся в крепкой спайке, партийными билетами и званием коммунистов прикрывающих свои темные, противозаконные дела и делишки.
Будь Гузов не таким идеалистом, каким он был, может быть, он воспринял бы свалившуюся на него информацию спокойней, сдержаннее на нее реагировал. Но он был как дитя: свято верил в провозглашенные лозунги и принципы, в то, что самые главные радетели и борцы за них – это те, кто находится на высоких постах (а то бы они туда не попали!), кто облечен наибольшей властью.
А подлинная картина оказалась совсем другой. И она его потрясла. От своих открытий он впал в совершенно ненормальное состояние. Почти перестал есть, началась бессонница. Ночами он метался на кровати, стонал, терзаемый своими мыслями, чувствами, открывшимися ему тайнами. Жена пыталась выяснить, что его мучит, но рассказать ей в подробностях он ничего не мог, потому что это стало бы рассказом о скрываемых преступлениях известных должностных лиц, о подлогах, кражах огромных государственных денег, о корыстном пользовании должностными положениями в обход законов и правил, обязательных для всех, о сваливании вины и улик на невинных, лишенных умения и возможностей защититься, себя оправдать. И Гузов только повторял жене единственное, что мог он ей сказать: «Наташа, что делается! Что делается! Здесь, в этой области, нет советской власти!»