Страница 29 из 83
Потом они долго лежали рядом, вытянувшись во всю длину, обессиленные, и курили одну сигарету на двоих. Кровать была узкая, но им не было тесно, и Катя, теперь уже совершенно успокоившись, наслаждалась давно забытым ощущением живого человеческого тепла в миллиметре от своей кожи. Он осторожно провел кончиком пальца по извилистому шраму на ее боку, и она сладко поежилась от щекотки.
— Можно тебя спросить кое о чем? — сказал он, разглядывая шрам.
— Лучше не надо, — ответила она. — Я тоже довольно консервативна... терпеть не могу врать.
— Почему? — заинтересованно спросил он.
— Что — почему? — не поняла Катя.
— Почему ты не любишь врать? Мне казалось, что все женщины ужасные... гм...
— Лгуньи, да? Знаешь, мне просто лень. Я столько наврала за свою жизнь, что, наверное, просто устала. Это плохо, да?
— Нормально, — пожав плечами, ответил он. — Точнее, это как раз совершенно ненормально для современного человека — устать от вранья... Врут все, а устают от этого считанные единицы.
— Это комплимент? — спросила Катя, кладя голову ему на плечо.
— Это констатация... правда, в твою пользу.
— Слушай, а ты кто? — заинтересовалась Катя.
— А ты кто? — вопросом на вопрос ответил Андрей.
Катя приподнялась на локте и некоторое время с интересом разглядывала его.
— Ясно, — сказала она наконец. — Паритет и равноправие?
— Равноправие и паритет, — торжественно провозгласил Андрей. — Пора нам, мужчинам, вступить в решительную и непримиримую борьбу за свои права.
— Ах, вот как! — сказала Катя и неожиданно столкнула его на пол. — Ну вот, теперь ты можешь с полным основанием бороться за место под солнцем. Ну-ка, попробуй взобраться обратно!
Муфлон был парень что надо во всех отношениях, кроме одного. Он был высок, широкоплеч, ловок и красив той хищной красотой, против которой, насколько было известно Голому, сроду не могла устоять ни одна баба независимо от ее образования, возраста, а также материального и социального положения. С такой рожей Муфлону была прямая дорога в сутенеры, да он и был сутенером какое-то время и, судя по его рассказам, не бедствовал, но потом у него вышла какая-то заварушка с братвой: чего-то они там не поделили, во что-то он там сдуру влез, чуть ли не в уличную торговлю наркотой — в общем, свалял дурака, нагадил в корыто, из которого сам же и жрал, и в конце концов приполз спасаться к Голове с нулей, застрявшей между ребер, и со следами по всему телу от ударов монтировкой. Ну, Голова — он и есть Голова, и больше о нем сказать нечего: подобрал, обогрел, шепнул пару слов братве, после чего братва удалилась на цырлах, засунув языки в задницу, расспросил, посочувствовал, дал оклематься и приставил к делу. Голова во все времена умел разбираться в людях, и, если человеку казалось, что Голова — классный мужик и вообще отец родной, это означало только то, что человечек этот Голове нужен, более того — необходим. Если же Голова в человеке не нуждался, то и разговор у них получался совсем другой. Короткий разговор у них получался.
Муфлон был далеко не дурак, и в таких тонкостях разбирался не хуже Голого, который, слава Богу, ходил под Головой уже не первый год и службу понял туго. Голова поставил их работать в паре, и они сработались моментально — знал, ох, знал Голова, что делал! Вместе ходили по бабам. В этом смысле за Муфлоном было, как за каменной стеной, после получаса в его компании бабы лезли на стенку, лишь бы из нее гвоздик торчал, и вытворяли такие штуки, каких Голый не видел ни в одном порнике, так что иногда впору было хватать трусы в охапку и сигать в окошко. Вместе пили — тут оба были мастерами международного класса и на спор могли перепить кого угодно, и, конечно, вместе гоняли грузы по всей стране и втирали их доверчивым лохам, ни разу не проколовшись и не попав на бабках. Несколько острых моментов, которые они пережили в этих странствиях, убедили Голого в том, что на Муфлона можно полностью положиться: он никогда не пасовал в драке, не порол горячку, а бил всегда обдуманно и так, чтобы оппонент уже не встал. Муфлона тоже вполне устраивал Голый, в чем он неоднократно признавался и за бутылкой, и просто так, так что они были, что называется, идеальной парой.
Были бы, кабы не одно «но».
Закавыка заключалась в том, что Муфлон любил петь. Пел он, само собой, не всегда, а только когда сидел за рулем, то есть именно тогда, когда Голому деваться от него было некуда и приходилось волей-неволей слушать. Голос у Муфлона был громкий, и пел он с большим чувством — наверное, так мог бы петь пришелец с какой-нибудь трахнутой Большой Медведицы, который, знакомясь с земной культурой, по рассеянности пропустил такое немаловажное понятие, как мелодия.
Попросту говоря, у Муфлона начисто отсутствовал слух. Этот прискорбный недостаток Муфлон с лихвой восполнял энтузиазмом и прилежностью. Он пел часами — сколько ехал, столько и пел, наполняя кабину своим басовитым монотонным ревом и причиняя Голому невыносимые страдания. Ездил он классно, всегда на предельной скорости, так что нельзя было даже выпрыгнуть. На замечания по поводу производимого им шума Муфлон не реагировал, да Голый их и не делал. Однажды он сказал Муфлону, что с его голосом можно только сидеть в туалете и кричать «Занято!», на что тот немного обиженно ответил, что тот, кому не нравится его пение, может залить свои трахнутые уши бетоном марки триста и ковыряться в них отбойным молотком. «У меня душа поет, понимаешь?» — сказал он, и Голому ничего не оставалось, как плюнуть и смириться. Когда Муфлон пел, Голый готов был его замочить, и замочил бы непременно, если бы тот не был человеком Головы, во-первых, и отличным парнем, во-вторых.
Сегодня с утра они были в дороге, и с самого утра Голый невыносимо страдал — Муфлон пел, и прекратить это не было никакой возможности, потому чхо с вечера у Голого хватило ума набраться по самые брови, и водитель из него сегодня был, как из макаронины гвоздь, а заткнуть Муфлона можно было, только отобрав у него руль.
Поэтому Голый молчаливо исходил на дерьмо, полагая, что, если его не убьет жестокая головная боль, то уж песни Муфлона доконают наверняка. Солнце уже поднялось в зенит, и жестяная коробка микроавтобуса раскалилась до состояния хорошо прогретой духовки. В кабине было не меньше тридцати градусов, воняло бензином и грязными носками, и Голого мутило со страшной силой. Когда сочетание жары, духоты, тошноты, головной боли и завываний Муфлона сделалось совершенно непереносимым, Голый поспешно опустил стекло со своей стороны и высунулся в окошко почти по пояс, жадно хватая встречный ветер широко открытым ртом.
Он успел проглотить килограмма полтора пыли, прежде чем до него дошла вся необдуманность этого поступка. Кашляя, хрипя и отплевываясь, он плюхнулся на сиденье и поспешно поднял стекло. Муфлон чихнул, вдохнув ворвавшуюся в кабину пыль, неодобрительно покосился на Голого и возобновил свои сводящие с ума рулады.
Темно-зеленый микроавтобус УАЗ с заметными красными крестами на обоих бортах весело катился по пыльному проселку, дребезжа отстающим железом и бешено вращая большими колесами. Поющий во все горло Муфлон не слишком заботился о подвеске, он был выше подобных житейских мелочей, да и на сумму, прихваченную им в дорогу на карманные расходы, можно было бы без проблем купить два таких автобуса, и потому груз, которым был доверху набит кузов «уазика», то и дело тяжело ухал, подпрыгивая и снова опускаясь. Полумертвый от похмелья и избытка того, что Муфлон считал музыкой, Голый подпрыгивал и падал вместе с грузом, радуясь только тому, что расфасованный в пластиковые баночки товар наверняка не пострадает. Чтобы хоть как-то отвлечься, он щелкнул замками врученного ему Головой кейса и стал просматривать сопроводительные бумаги. В этой поездке именно ему предстояло играть роль «интеллигента в шляпе», как они с Муфлоном это называли. Роль была ответственная, требовавшая творческого подхода, умения разбираться в людях и большой смекалки, — среди этих провинциальных аптекарей порой попадались большие хитрецы, и убедить их принять груз стоило иногда больших трудов. Это было тем труднее, что дело им приходилось иметь исключительно с коммерческими аптеками. Спору нет, любая государственная аптека оторвала бы груз с руками и даже не стала бы интересоваться, откуда он взялся, но Голова совершенно справедливо полагал, что торговать таким товаром в кредит — дело гиблое. Наладить сбыт этой лекарственной дряни через сеть государственных аптек было, в принципе, делом плевым — стоило только подмазать кого следует, но Голому пару раз доводилось краем уха слышать, что распространяемый им товар далеко не безвреден, а значит, любые действия по официальным каналам были табу. Кто же станет рисковать без надежды на выигрыш? То ли дело коммерсанты! Особенно провинциальные. Достаточно было позвонить и назваться представителем какой-нибудь оптовой фирмы — желательно с немецким названием, как они начинали разговаривать деловыми заинтересованными голосами. Документы, предъявляемые при личной встрече, довершали дело.