Страница 18 из 83
— Нет, — сказал он, — на этот раз — нет... Вот именно, и довольно симпатичная притом. Такая, знаешь ли... Ну, сам посмотришь. Все, пока. Жду.
Он положил трубку и еще некоторое время задумчиво смотрел на дверь, прежде чем приняться за свои повседневные дела.
Дребезжащий двенадцати летний «Эскорт», подпрыгнув на выбоине, свернул на Штурвальную. Сидевшая за рулем пышногрудая блондинка от толчка выронила зажатую в ярко накрашенных пухлых губах сигарету и коротко, по-солдатски выматерилась, сразу разрушив тщательно создаваемый образ томной экзальтированной особы. Примостившаяся на заднем сиденье Катя с трудом сдержала смешок. Лизкина подруга Лилек стала выглядеть гораздо более симпатичной, как только перестала корчить из себя Мерилин Монро.
— Вот козлы, — сказала Лилек, кося одним глазом вниз и нашаривая подошвой левой ноги тлеющий окурок. — Дорожный налог дерут, а по дорогам не проехать. Неделю назад подвеску ремонтировала, а она опять стучит.
Катя, за три года более или менее освоившая автомобильные премудрости, могла бы указать ей на ошибку — стучала вовсе не подвеска, а клапаны, но затевать дискуссию ей было лень. День выдался не из легких, а уж вечер и почти вся ночь вообще не лезли ни в какие ворота. Так интенсивно и насыщенно Катя не жила уже давненько, и теперь ее единственным желанием было заползти под одеяло и закрыть глаза.
...Вера Антоновна оказалась тем, что некоторые называют гром-бабой, а иные — фельдфебелем в юбке. Кате так и не удалось до конца уяснить, какую строчку занимает эта дама в табеле о рангах ночного клуба «Омикрон» и как именуется ее должность в официальных документах, но суть в общих чертах была ясна: она командовала официантками и справлялась со своей работой так, что любо-дорого было глянуть. Со стороны. Вблизи же Вера Антоновна выглядела человеком, с которым лучше было не связываться, будь он даже тысячу раз неправ. Голос ее громыхал и лязгал, как гусеницы мчащегося на полной скорости танка, огромный, обтянутый, несмотря на жару, синим сукном бюст стремительно рассекал облака кухонного пара, как нос авианосца «Китти Хоук», а квадратное красное лицо в обрамлении седеющих кудряшек рдело на почти двухметровой высоте подобно тревожному огню маяка, сверкающему сквозь бурю и мглу. У нее были бесцветные глаза с желтоватыми белками, довольно густые черные усы и полный рот железных зубов, которыми она, казалось, при желании могла бы свободно перегрызть водопроводную трубу.
«Черт побери, подумала Катя, — в присутствии этой бабищи только и остается, что лепетать и надеяться, что она не станет сразу набрасываться на тебя с кулаками, а хотя бы дослушает до конца». Выслушав Катин лепет, Вера Антоновна презрительно глянула на нее сверху вниз, издала протяжный полувздох-полустон, полный сдерживаемого негодования на судьбу, которая все время занимается ерундой сама и заставляет заниматься тем же ее, и сказала глубоким басом, нимало не заботясь о том, что ее голос отчетливо слышен во всех уголках обширной ресторанной кухни:
— Очередная шлюшка... Официанткой работала когда-нибудь? Медицинская книжка есть? Паспорт есть? Что-нибудь есть у тебя?
В ответ на каждый вопрос Катя только коротко и отрицательно трясла головой, давая понять, что ничего подобного у нее нет, а возможно, и никогда не было. Смотреть в лицо грозной церберше она не отваживалась.
Пронаблюдав за этой пантомимой с высоты своего огромного роста, Вера Антоновна несколько озадаченно подняла брови и некоторое время разглядывала Катину склоненную макушку так, словно собиралась взглядом просверлить в ней дыру и посмотреть, что же там все-таки имеется.
— Что, ничего нет? — недоверчиво переспросила она. Катя снова помотала головой. — И даже сифилиса? А туберкулез? Что, и этого нет? А совесть?
Катя, подумав, нерешительно кивнула. «Ну и ну, — подумала она. — Если бы эта тетенька, а не Щукин, пытала меня сегодня утром, я бы, пожалуй, раскололась. Ей бы в ментовке работать, чего она тут зря пропадает...»
— Ну вот, — вполне удовлетворенная последним, с позволения сказать, ответом, пробасила Вера Антоновна. — А ты говоришь, ничего нет...
То, что Катя вообще ничего не говорила, ее, похоже, волновало очень мало: судя по всему, она привыкла, что ее разговоры с подчиненными, — это, как правило, монологи.
— А вы чего зубы сушите?! — рявкнула она на кучку поваров и официанток, собравшихся, чтобы поглазеть на бесплатное представление. — Вам что, работу найти?
Кучка молча и вполне незаметно рассосалась, словно ее здесь и вовсе не было.
— Завтра пойдешь в поликлинику, пройдешь медкомиссию, — сказала Вера Антоновна. — Молчать! Я дам записку, тебя примут без паспорта. Плевать на твой паспорт, но если проверка СЭС застукает тебя без медицинской книжки, я тебе задницу в клочья порву. Ясно?
Катя кивнула.
— И не вздумай воровать, — продолжала Вера Антоновна. — Вам, подстилкам бестолковым, специально платят, как людям, чтобы к рукам ничего не прилипало. Учти, я тебе не Щукин, улыбаться не буду — вякнуть не успеешь, как с голой задницей на улице окажешься. Идем, тряпки выдам.
«Тряпки» оказались мини-платьицем из какого-то блестящего, жгуче-красного материала, цветом живо напомнившего Кате ее блаженной памяти «Додж», так и оставшийся бесприютно торчать на лужайке рядом с уткнувшимся носом в траву пластмассовым Бемби. Спереди платье едва-едва прикрывало соски, а вырез сзади спускался ниже поясницы. Юбка была чисто символической, и Кате вспомнилась старая шутка насчет мини-юбки и макси-пояса, только в применении к ее рабочей одежде это вовсе не выглядело шуткой. Теперь ей стало понятно, почему Щукина так интересовали ее ноги — здешняя униформа открывала их на всю длину, и хозяин заведения заботился о том, чтобы это зрелище не испортило клиентам аппетита, что было с его стороны вполне естественно.
Примерив этот наряд перед зеркалом, Катя поморщилась — видок у нее был еще тот. Это было не платье, а сексуальный транспарант, более откровенный, чем даже прямое предложение подобных услуг по сходной цене. С некоторым удивлением Катя заметила, что грубая сексуальность этой спецодежды находит в ее душе довольно живой отклик. «Мама дорогая, — подумала она. — Скворцова, ты окончательно сошла с катушек. Уж не собираешься ли ты трахнуться с зеркалом?» Она нахмурилась и поспешно отвернулась от зеркала, потому что ответ на этот вопрос был скорее утвердительным, по крайней мере, в данный момент.
Впрочем, полчаса спустя ей стало не до исследования собственных сексуальных отклонений, так как ресторанный зал начал заполняться публикой.
Для начала ей поручили уборку грязной посуды. В принципе, на большее она и не рассчитывала, особенно в первый день. Лавируя между столиками со своей вихляющейся и дребезжащей тележкой, она очень быстро позабыла о том, во что одета и как выглядит: в ресторане стоял ад кромешный, в темноте в такт музыке переливался разными цветами слоистый табачный дым, на сцене полуголые девицы постепенно превращались в абсолютно голых. Однако Катя могла разглядеть не слишком много — официанток не хватало, и вскоре ей пришлось, оставив тележку с грязной посудой, начать разносить спиртное. Спустя полтора часа она уже ничего не соображала, автоматически выполняя команды Веры Антоновны, которая, подобно боевому генералу образца восемьсот двенадцатого года, стоящему на поле сражения под градом вражеских ядер, возвышалась в дверях кухни и отдавала приказы своим громоподобным голосом, едва различимым в грохоте и завываниях музыки.
Катя носилась вперед и назад, бездумно выполняя приказы, как дрессированная собачка. Теперь ей было наплевать на недвусмысленный сексуальный призыв, заключенный в ее платье. Она была до смерти рада, что эта красная тряпка хорошо вентилируется, и заботилась только о том, чтобы с непривычки не сломать лодыжку, сверзившись с восьмисантиметровых «шпилек». Все вокруг смешалось в кишащий водоворот тьмы и света, из которого выныривали то свирепое усатое лицо Веры Антоновны, то подсвеченные синим светом прожектора томно извивающиеся ягодицы на сцене, то клубы пара в кухне, то пулеметные вспышки стробоскопа, выхватывающие из тьмы потные лица танцующих...