Страница 69 из 76
— О, спасибо, Отто, именно уксуса мне сейчас особенно хочется…
Святой Дженнаро, скажи, что же мне делать?
8
Нет, Каре я про это говорить не стану, что сей молокосос к шести часам снова налакался пива. Будет выглядеть, будто моему prestige нанесен столь сильный урон, что я ей жалуюсь… Эдакий пес… Пьян-то он, правда, не был. Но щеки горели, глаза блестели и несло от него пивом сильнее, чем утром.
Сперва я не обратил на это внимания. Когда рассказывал ему про свой сегодняшний эксперимент с небесными камнями. Но когда положил ему на ладонь оба осколка и стал объяснять, и при этом стоял с ним рядом возле стола, — левой рукой держал у него под носом exepta[207] Гвидотти, а тыльной стороной указательного пальца правой руки водил по нужным строчкам, чтобы ему легче было следить, — тут я почувствовал запах пива. И, я говорю, — еще явственнее, чем утром. Это меня и опечалило и рассердило. Даже немного испугало. Я на несколько шагов отступил, оглядел его с ног до головы и взглянул ему прямо в его вытаращенные синие глазищи: ах, так вот ты какой… Ты — ты и сам, может быть, до конца не понимаешь, что это значит, — ведь среди здешнего народа ты, первый такой молодой, да ранний — первый (не считая меня, так ведь), сумевший положить на бумагу несколько славных вещиц, которые нисколько даже не глупо читать, первые, так сказать, бутоны философического и филологического образования… Отчего же ты сам-то при этом должен быть таким, а? Ибо гляжу я на тебя и думаю: разве могла идти речь, разве мог бы я даже подумать, чтобы сорок лет назад в Халле в таком вот виде ввалиться к старому Вольфу? В эдаком шутовском наряде? В неприбранном состоянии?! Чтобы я с такой самоуверенной мужицкой осанкой стоял бы, расставив ноги, или сидел бы нога на ногу, будто на кочке у себя в огороде, а не перед всем известным своей ученостью именитым господином, который по возрасту мог бы быть моим дедом… Собираясь к Вольфу, фрака брать взаймы я не пошел. Ибо всю жизнь знал границы почтительности — где начинается нахальство и где — излишняя старательность. Так что сперва я взвесил, следует ли мне занимать фрак, и отказался от этой мысли, Но о том, чтобы зайти по дороге в «Золотую Розу», опрокинуть пару кружек пива, — хотя гроши на это у меня в кармане позвякивали, — такое мне даже в голову прийти не могло. Ибо непочтительность мне так же чужда, как и угодничество. Да-а. Позволю себе сказать: следуя золотому сечению равновесия, я избегал как первого, так и второго. Может быть, в действительности, я легче сношу по отношению к себе небольшое нахальство, чем ежели передо мной заискиваю). И, между прочим, я знаю, чем это объясняется. Потому что мой опыт мне говорит: нутро у неряшливых, нахальных, непочтительных типов, ежели только они умеют оставаться в границах, по большей части из более прочного и получше сортом дерева, чем у этих сверх меры почтительных… Мне хотелось его спросить: мальчик, а тебе не кажется, что ты непозволительно дурно обращаешься с тем небольшим талантом, что даровал тебе господь? И что это — свинство по отношению к господу! И еще большее свинство по отношению к нашему — то есть, я хочу сказать, твоему народу! У которого (ежели бы он мог предполагать о твоем существовании) было бы железное, кровавым потом купленное право потребовать от тебя, чтобы ты… Да-а, понимаешь, хотелось мне ему сказать, даже в отношении себя я чувствую его право над собой, я, который отнюдь не связан с ним теми узами, какими ты себя с ним связал… Даже я понимаю его право требовать от таких, как мы, чтобы мы себя не растрачивали… мы, которые по сравнению с ним, ежели не прямо в раю находимся, то по меньшей мере перед вратами его, на зеленых лужайках Вергилия и прочих, в то время как он — все еще по шею, ну пусть, я скажу, по грудь в грязи девятого адова круга… Так что у него есть полное право требовать от таких счастливцев, как мы, чтобы мы не растрачивали себя на ерунду, на побрякушки и бутылки! Нам должно изо всех наших сил стараться служить ему. Сколько позволят нам разум и силы… Мне хотелось спросить у мальчика, разве он этого не чувствует… Но я вижу его гневные синие глаза, его нахмуренные брови и чувственный рот. Что-то удерживает меня от вопросов, может быть, в самом деле трусость. Боязнь, что этот мальчик, раскачивая перекинутой через колено ногой в грязном стоптанном башмаке (посмотрев на мои шелковые домашние туфли, подбитые овчиной), может с улыбкой сказать мне: господин пробст, у нас с вами слишком разные обстоятельства. Вспомните возраст, положение, прошлое, будущее, вспомните свой пасторат и мой десятифунтовый посох — слишком все разное, чтобы нам одинаково понимать мораль… Может быть, это в самом деле трусость… А он, в сущности, и не пьян… он даже просит разрешения закурить свою трубку… Черт его знает, что такое! Во всяком случае я ищу с ним примирения.
— На скольких языках вы говорите?
Я слышал, что их должно быть немало. Не помню, кто мне говорил. Наверно, Розенплентер. Теперь я хочу, чтобы он ответом купил себе прощение. Ха-ха-ха-а.
Он смотрит на носы своих башмаков и вытягивает губы трубочкой:
— Свободно говорю и пишу?.. Не знаю. Это не простой вопрос.
Ничего, он и скромным умеет быть.
— Я имею в виду, сколько языков вы знаете в такой степени, чтобы читать?
— Ну… ежели считать мертвые языки за один… шестнадцать… или около того.
Гм. Ну, это уж совсем не скромно. Только помнится, что Розенплентер именно столько и называл. И в душе я донельзя и радуюсь и злюсь. Эдакий кусок золота. Эдакий мошенник. Эдакий сопляк…
— Это, конечно, удивительно… Но ваше понимание поэтического искусства вам следовало бы попытаться отшлифовать. Я прочел эти, ну, знаете, эти ваши две вещицы, что Розенплентер присылал мне. Позвольте мне сказать вам правду. Такому, как вы, молодому человеку, ежели опять-таки у него к тому же — кхм — имеются кое-какие способности, каковые, кажется, имеются у вас, правда — только на пользу. Правда о самом себе, я имею в виду. Эти ваши отрывки вообще никакая не поэзия. Лес пьет, море тянет и прочее, или как это у вас там было — разве же это поэзия?!
Вижу, он поднимает свои синие глаза и так внимательно на меня смотрит, что я даже немного оторопеваю, чувствую, что перед этим молокососом мне следует точно взвешивать слова. Ха-ха-ха-ха-а.
— Почему не поэзия? — спрашивает он с какой-то возмутительной легкостью. — Ежели смотреть на вещи с точки зрения жаждущего и ежели даже в библии так прекрасно сказано о питье?
— Какое место в библии вы имеете в виду? — задаю я встречный вопрос и разом чувствую, как меня обуревает нетерпимость, а сам при этом думаю: ах, вот как! Значит классических поэтов он себе в помощь не берет. Ибо тот, перед кем ему должно защищать себя, это я — старый сухарь, старый схоласт по части священного писания, старый церковный червь… Мимоходом я сам удивляюсь, что таким представляю себя в его глазах. Но я же знаю, я знаю: сейчас он оседлает брак в Кане Галилейской[208]. Любой университетский сосунок в его положении так именно и поступил бы. И я жду. Сейчас он подсунет мне эту дурацкую студенческую песню:
и так далее.
А он, пуская дым из своей трубки, говорит (черт, уж не иронически ли он говорит, а?):
— И у Павла в послании к евреям говорится в седьмом псалме шестой главы: «Земля, пившая многократно сходящий на нее дождь… получает благословение от Бога». Но, кстати… (и теперь, ей-богу, к легкому тону этого парня примешивается даже какой-то издевательский шелест), обвинения господина пробста направлены не по адресу. Ведь тот, которого он критикует, — не некий Петерсон, а древний Анакреонт. И я смею думать, что переложил его точно. Помните?
207
Выписки (лат.).
208
Кана Галилейская — городок в Галилее, где, согласно евангельской легенде, Христос совершил на брачном пире чудо претворения воды в вино.
209
И сказал наш Спаситель:
Вода не должна быть водой!
Гляди: что некогда было чистой водой,
Становится красным вином…