Страница 21 из 76
Правда, я никак не пойму, как это мы могли вдруг до такой степени трезвого рассудка лишиться, что нам мало стало любезности высшего дворянства, и за их любезность мы им все равно как по морде дать захотели. Потому что такого мы себе раньше никогда не позволяли. Никогда в жизни. Конечно, разные проделки у нас было в обычае время от времени устраивать… как я вам уже про некоторые истории писал и еще могу написать… К примеру — мы могли предложить пьющей офицерской компании, уже более менее пьяной, а сами-то мы как всегда только чуток захмелевши были, могли предложить: давайте сядем на лошадей и будем состязаться!..
Я помню под Краковом мы устроили такую проделку весной семьдесят второго года. Мы находились вместе с несколькими офицерами нашего полка, где-то в имении на Рудаве и пили шампань муссэ, несколько корзин которого в подвале имения оказались, и вдруг ихнее превосходительство крикнули:
Господа! Предлагаю верхом доскакать до селения, вокруг церкви и обратно! Кому потребуется на это больше пяти минут, тот в виде штрафа должен каждому, кому потребовалось меньше, бутылку муссэ поставить и в седле проехать бродом через Рудаву! Согласны?
Конечно, все сразу закричали и зашумели, что согласны. А результат был такой (прямо смех берет!), что они, один-единственный, получили двадцать семь бутылок муссэ и двадцать семь офицеров — разные Остен-Сакены и Розены и Штакельберги в том числе, — по уши были в речной грязи… Позже, когда наша слава наездника уже слишком известной стала, никто больше на такие шутки не попадался. Но тогда мы выдумывали новые проделки. Вот в том году я сам видал в нашем собственном доме в Санкт-Петербурге, как сорок развеселившихся господ, большей частью из лифляндских дворян — среди них генералы, сенаторы, графы — собственной рукой об стенку свои карманные часы швыряли (а серебряных среди них вовсе не было ни одних, все чистое золото да брильянты, того гляди, что некоторые, может, даже из платины), какие из них ломались, а какие и вовсе вдребезги — а мы подстрекали и смотрели, у кого самая точная рука… Сорок мужчин стали длинным рядом на лестнице в вестибюле и бросали часы плашмя по мраморному полу к стене… а до стены было семь или восемь сажен. Кто, из осторожности, кидал так тихо, что часы, не долетев до стены, среди пола останавливались, тому надо было снова бросать. Чьи часы, ударившись об стену, больше не тикали, тот из игры выбывал. После первого же броска пятнадцать или шестнадцать штук часов из игры выбыли: какие стали, какие сломались, половина и вовсе разбилась. И так далее. Последними остались играть генерал-поручик фон Гантвиг и они сами. На пятом или шестом броске игры вдвоем нервы фон Гантвига сдали, и он так разбил свои часы, что только звон пошел. Так что, само собой, победили они. Значит — кроме удовольствия от победы они ровно ничего не получили, а мне досталось весьма порядочно. Я выиграл в этой игре сто и тридцать рублей! Потому что многие господа себя утруждать не стали и свои разбитые часы так и оставили. А я рисовой метелкой подмел пол, собрал поломанные футляры и колесики, и пружинки, и брильянты, и рубины, и осколки стекла, и на следующий день, с нашего дозволения и по нашему распоряжению, продал все это часовщику. Вот как… Но на проделке, какую мы сегодня учиняем, я ничегошеньки не заработаю, не говоря уже про их самих. У обоих у нас будет такой ужасный проигрыш, что в данный момент я еще по-настоящему себе этого и представить не могу. Во всяком случае, у меня все нутро застыло, и когда я дышу на стекло, то и свои пальцы стараюсь дыханием согреть, и это вовсе не только потому, что вода в моей каморке наверняка к утру льдом покроется, а потому еще, что и вокруг сердца у меня ледяная корка… Постойте-ка! Уже слышно, как первые сани сверху едут…
10
Итак — сейчас мы поднимаемся по лестнице нашего дворянского собрания и идем в парадный зал. Ха-ха-ха-ха! Когда мы подъехали, из парадной двери выбежали пажи, чтобы отстегнуть полость. Другие в это время держали фонари. И я отчетливо видел, как они в недоумении отступили на три шага назад, когда я помог матушке, а адъютант — батюшке выбраться из саней… Само собой понятно, что они ничего не предприняли. Когда мы вошли в ярко освещенный вестибюль, нам навстречу с поклоном вышли два гардеробщика в ливреях, чтобы принять у нас шубы. Они замерли на половине поклона. Наш квартет производил такое впечатление, что они не решались ни закончить поклон, ни выпрямиться и застыть. Один успел прошипеть за моей спиной: «Фы, опорфанцы, кута?..» Взмахом перчатки я отстранил его, повернулся и помог матушке снять тулуп. Уверен, что это было впервые в ее жизни. Я прошептал ей на ухо: Теперь слушайся меня и не обращай внимания! — чтобы она поняла, чего я хочу, и не пугалась. В то же время адъютант помог снять тулуп батюшке. (С адъютантом я условился об этом еще в санях. Не зря же он третий год мой адъютант. Я почти что сделал из него человека.)
Я не стал утруждать себя наблюдением за тем, что происходило вокруг нас во время этой церемонии. Я имею в виду лица пажей и слуг, которые сначала спешили нам навстречу, но затем останавливались на полпути. Я сам своей рукой подал этому министру в ливрее гардеробщика матушкин тулуп и взглянул старику в глаза. Конечно, тулуп он у меня взял. У него просто не было другого выхода. Своими длинными сухими пальцами в коричневых пятнах он с таким видом прикоснулся к старой, пропахшей дымом, землей и гумном овчине, будто это был клубок змей. Уже одно это мне было чертовски приятно видеть. А когда он понес тулуп на вешалку, то старался держать его подальше от себя, как бы он его не ужалил. (Правду говоря, когда я сам держал тулуп с таким видом, будто мне и в голову не приходит, что он может запачкать мне руки, то делал это намеренно, и это стоило мне известного усилия. К сожалению.) Но глаз старого гардеробщика мне так и не удалось увидеть. Ибо они были у него плотно зажмурены, и казалось, что он ходит во сне. Второй гардеробщик в это время проделал то же самое с батюшкиным тулупом, и теперь они, понимающе кивая друг другу, поспешили к нам обратно: слава богу — это уже не похоже на кошмарный сон, это вполне отвечает их достоинству и привычкам — генерал, адъютант которого подает им выдровую шубу и треуголку с плюмажем…
А теперь мы шагаем по парадной лестнице в парадный зал. Ха-ха-ха-ха-ха! Наверху музыканты играют туш. (Не знаю, есть ли флейтист среди музыкантов, играющих туш?) Несколько дверей в зале открыты настежь. Несколько более молодых и любопытных гостей спешат к дверям. Я допускаю, что какой-то неясный слух о чем-то необычайном успел дойти до зала. Но я не смотрю на лица тех, кто стоит в дверях. Несколько кельнеров, нанятых на сегодняшний вечер из гостиницы «Stadt Hamburg»[50], остановились и стоят на полдороге посреди зала со своими сервировочными столиками. При виде нас они вздрагивают. Я не смотрю на лица кельнеров. Мы шагаем по лестнице. Я иду впереди, чтобы избежать недоразумений. Могут подбежать какие-нибудь особо приверженные порядку слуги и вытолкать батюшку и матушку с лестницы. Поэтому я иду впереди. Для того чтобы все было совершенно ясно, до конца ясно, как железо и стекло, — я держу своей правой рукой левую руку батюшки и левой рукой — правую руку матушки. (И еще для того, чтобы удержать их, если в последний момент они вздумали бы бежать от этого — я и сам знаю — отчаянного положения.) Мы поднимаемся по лестнице. Из всех моих атак — наше восхождение — самая медленная. Но не менее острая. Я шагаю посредине. Матушку и батюшку мне приходится слегка вести за собой, Они не делают попытки бежать, нет. Но я чувствую, что ноги их сопротивляются. Ступни в постолах с трудом переступают с одной ступени покрытой ковром лестницы на другую. Мне приходится их вести. Я шагаю в середине. Я похож на фрегат, буксирующий две немые плавучие батареи. Как фрегат, в кильватере которого идет огромный флот. С немыми пушками. В ожидании заряда. Против течения. Ей-богу, у меня такое чувство, будто я совершаю нечто замечательное. Я всегда был тщеславен. Господи, прости меня.
50
«Stadt Hamburg» — открытые в 1774 году на улице Нигулисте кафе, ресторан и гостиница.