Страница 32 из 39
Рабочие быстро выбили ломами несколько рядов кирпичей и сунули в отверстие руки со свечами: за стеной, в полном беспорядке, почти под самый свод, были нагромождены друг на друга черные гробы.
Чтобы пройти дальше, надо было перелезать через набитую ими комнату; рабочие расширили пролом, и я со свечой в руке полез вверх по осклизлым крышкам и бокам гробов.
Комната оказалась обширной; мы добрались до противоположной стены и опять увидели заложенное кирпичами место.
Рабочие с трудом выломали в тесноте несколько слоев их, и мы протиснулись в отверстие. Перед нами уходил вглубь земли другой коридор, такой же пустынный и высокий; мне показалось, что широкая дорога его склоняется вниз.
Освещая свой путь, мы двинулись дальше. Скоро во мраке, впереди, выявилось что-то черное — не то осыпь, не то какой-то предмет; еще несколько шагов и мы различили человека, сидевшего в кресле. Одет он был в темную рясу; поникшую голову и лицо его закрывал капюшон.
Мы осветили его. Можно было поклясться, что перед нами в старинном кресле находится уснувший или глубоко задумавшийся человек; руки его были сложены по-обычному; на безымянном пальце одной блестело узкое золотое обручальное кольцо.
Дочь потрогала его; оно двигалось по иссохшему пальцу, но не снималось — мешало утолщение сустава. Что было вырезано внутри этого, загадочного для монаха, кольца, — осталось нам неизвестным.
Мертвый как бы стерег стену; когда мы осмотрели ее — сейчас же за ним отыскали место заделанной двери. Мертвеца отодвинули вместе с его креслом, застучали ломы и через четверть часа мы вступили в длинную, как добрая рига, сводчатую комнату.
Свечи озарили поразительное зрелище!
Все помещение почти под потолок было завалено покойниками; гора их понижалась от середины к стенам и около них, по слоям трупов, тянулись как бы дорожки для прохода.
Мертвые были набросаны кое-как; в жуткой каше, вперемежку, рядом торчали головы, ноги, руки, спины… бархат кунтушей чередовался с пышными платьями дам; на большинстве одежды были изорваны, сквозь шелк и кружева виднелись голые части тел, вернее, кожи, плотно прилипшей к костям.
Чья-то рука высунулась на самом верху по локоть и как бы безмолвно взывала к небу; так вскидывают в последний раз руку утопленники перед окончательным погружением в воду.
На головах двух усатых панов были плотно натянуты замшевые подшлемники… все лежавшее перед нами было цветом польско-литовского рыцарства XVII и XVIII веков!
Теперь все были равны и все неизвестны в этом хаосе!
Я обошел кругом этот горный хребет из мертвецов. Идти приходилось по телам; я чувствовал под ногами грудные клетки; они сжимались и опять расширялись и, казалось, мертвецы дышали.
У двери, где безмолвствовали мои спутники, лежали в виде небольшой штабели дров то головами, то ногами наружу детские трупики.
Дочь взяла один из них за ножку и изумилась его легкости. Потом слегка постучала им о косяк входа: — «совсем как вобла!..» — сказала.
Над нами послышался слабый и глухой гул — будто гроза начиналась в отдалении.
— Трамвай прошел!.. — проронил ксендз. — Мы ведь под улицами города!
Немного погодя донесся новый, но уже совсем чуть слышный звук.
— Не труба ли архангела?.. — сказал я.
— Экипаж… — отозвался ксендз.
Снова наступила действительно могильная тишина…
Мы бросили последний взгляд на мертвецов и оставили их ждать наступления Страшного Суда…
Новгород, 1912 г.
Загадочное имение
В четырнадцати верстах от Туккума находится — выражаясь по-современному — «центр» имения Пленен.
Огромный, коричневый одноэтажный дом с высочайшей черепичной кровлей затаился на холме среди вековых лип и кленов. В доме — по-местному, в замке — двадцать обширных высоких комнат; он имел когда-то башню, но теперь ее нет; с балкона виднеется близкое озеро, дальше горизонт темной тучей закрывают леса.
Во дворе шумит мощный дуб — предание говорит, будто его посадила императрица Елизавета; неподалеку на высокой горе находится каменный фундамент: там находилась беседка, в которой Елизавета любила сиживать и любоваться видом на море и окрестности, изобилующие озерами; гора по сей день слывет под ее именем.
Кто был владелец Пленена в ее дни — мне не удалось узнать; местные жители помнят только баронов Корфов да отца нынешнего владельца, г. Э. Гиля. Но внимание, с которым относились к каждому слову Елизаветы, сохранилось в памяти людей и рассказывают, что однажды она выразила сожаление, что из дома не видно моря.
На другое утро, когда она вышла на террасу — перед ней синело море: в одну ночь в лесу была сделана широкая просека в три версты длиной.
Есть основание предполагать, что Елизавета Петровна проживала в Пленене не вполне добровольно и еще в бытность свою цесаревной: суровая императрица Анна Иоанновна остерегалась оставлять без надзора свою опасную кузину в Петербурге и во время своих отлучек из столицы предпочитала иметь ее поблизости от себя.
В трех верстах от Пленена, за песчаными дюнами, ухоронился на берегу моря маленький рыбачий поселок — Плен-цен. Впечатление он производит странное: между почернелыми хибарками разбросаны сизые деревянные помещичьи дома с белыми колоннами; на всполье, за деревушкой, видны какие-то многочисленные строения — все почернелое от времени, полуразрушенное, без дверей, без окон… это жалкие остатки плененского курорта, именовавшегося «баронским».
Отцы местных старожилов помнили, как по песчаным, пустынным теперь лесным дорогам к морю тянулись громадные дормезы, запряженные четвериками и шестериками с лакеями на запятках; в мертвых теперь домах размещались приезжие, на пляже и в саду гремели собственные оркестры музыки, танцевали и забавлялись нарядные гости.
Теперь только ветер шумит вдоль этих дорог и в домах с выбитыми окнами…
В «замке» ничего из обстановки не сохранилось; уцелели только названия некоторых комнат — классная, боскетная… большой зал пуст совершенно; во многих комнатах протекают потолки.
Существует предание, будто где-то в земле под полом или в какой-то из стен таится огромный клад; в числе драгоценностей его называют множество платиновых монет.
Платиновые монеты в три, шесть и двенадцать рублей чеканились на Руси во дни императора Николая I с 1828 по 1845 год и известны немногим, и упоминание о них легендой является косвенным свидетельством в ее пользу.
Как полагается, клад охраняет привидение, блуждающее по дому в халате и в туфлях; зарыт или замурован клад был, по словам той же легенды, во время чумы.
Вдоль всего дома тянутся две анфилады комнат. Они заставляют вспоминать и думать.
Сквозь качающуюся листву кленов со стороны двора глядит солнце — будто чьи-то тени то появляются, то исчезают в отдалении; в доме нет ни души, кроме меня с женой…
В гостиной стоит у стены старинное фортепьяно. Если тронешь пожелтелую клавишу, звенящий стон, не то зов, жалобно пронижет комнаты…
Посредине всего дома проходит просторный и сумрачный коридор с кирпичным полом.
Любезный и гостеприимный владелец имения, г. Э. Гиль, доставил нас в него, вселил и в тот же вечер укатил обратно в Ригу, а я с женой на целый месяц превратились в самых настоящих Робинзонов, отрезанных от всего мира.
По ночам слышались шорохи; чуть позванивала стеклянная посуда — будто чьи-то руки осторожно касались стаканов-баккара; в дождь протекала во многих комнатах крыша; щелкали об пол просачивавшиеся капли. В глубокой темноте за окнами шумели липы и яблони. Спали мы с револьверами под подушкой, но зато как хорошо работалось и думалось в таком уединении!
А через месяц старый дом ожил и зашумел по-былому: приехала семья владельца, потом семья наших друзей, всюду раздался говор и смех, под руками Галочки Зенец по вечерам стал старчески петь серенады Шуберта дряхлый рояль…
Три месяца безвыездно провели мы в Пленене, и за это время я закончил большой исторический роман из жизни средневековья.