Страница 30 из 39
Части древней Тамани уже не существует — она обрушилась в море вместе с обвалами мыса. Проезжающие на лодках вдоль берега часто видят в толще земли его красные амфоры в рост человека и еще большие, как бы вознесенные на огромную высоту и вставленные в отвес обрыва; достать их невозможно и через некоторое время после своего появления они рушатся в море и разбиваются на куски; вместе с ними иногда обнаруживаются скрытые глубоко под землей фундаменты, стены… и их постигает та же судьба.
Узенькая, аршина в два шириной тропочка огибает мыс у самой воды; неизменно после каждого волнения и бури волны пролива выкидывают древние монеты, драгоценные кольца, кубки и т. п. дары богу моря, когда-то принесенные древними мореплавателями; жертвы эти давались свыше трех тысяч лет тысячами тысяч людей.
Высшая точка таманского берега, Лысая гора, увенчана двумя громадами-курганами.
Много лет копались в них кладоискатели, выламывая и вывозя для продажи камень, а в 1916 году наткнулись на склеп с мраморным саркофагом и множеством драгоценностей. Последние были немедленно проданы в Керчь, а саркофаг попал в руки археологов.
Равного ему по красоте и искусству работы до сих пор в Южной России не находилось; кое-где на нем имелись следы розовой и золотой раскраски.
Доставка саркофага в Тамань оказалась крайне сложной; несмотря всего на версту расстояния, до города потребовалась особая платформа; ее нигде не оказалось и пришлось крышку отдельно положить на арбу, запряженную волами.
Для гробницы были изготовлены дубовые массивные брусы-полозья почти в аршин толщиной; саркофаг везли двенадцать пар лошадей, их оказалось мало и пришлось увеличить упряжку.
Не сделав и половину дороги, полозья стали дымиться и гореть и во весь остальной путь их поливали водой; когда саркофаг, наконец, дотащили до Вознесенской церкви, что у памятника казакам, от полозьев осталось меньше двух вершков в толщину: такова была тяжесть гробницы без крышки!
Вот что вспыхнуло у меня в памяти от вида полустертой монеты.
А с полки глядит на меня и мои книги белый череп безвестного царя, двадцать пять веков спавшего в описанной гробнице.
И мне кажется, что мой безмолвный собеседник улыбается и хочет сказать мне, что все на свете имеет свой конец и свое воскресение.
ЗАМОК С ПРИВИДЕНИЯМИ
В катакомбах
Первый год своего офицерства я провел в Вильне, затем попал на Кавказ.
Вильна — один из самых красивых городов мира — говорю это, объехав почти весь свет. Описывать ее, конечно, не стану, скажу только, что я жил вместе с товарищем и другом моим, Дмитревским, на самой дальней окраине ее, в предместье Поплавы, в длинном одноэтажном деревянном доме его милой тетки — Кунигунды Окушко.
Дом весь утопал в кустах сирени; садик упирался в полотно железной дороги; почти над самым домом, на крутом, желтом яру стояли три гигантские сосны и, точно морской прибой, вечно шумели то тихо, то грозно.
Ходить на службу, в город приходилось извилистыми закоулками среди сплошных высоких частоколов; по сторонам зеленели сады: Вильна славилась своими фруктами.
Поплавы занимают глубокую ложбину среди невысоких взгорий; город начинался на горе и на крутом обрыве ее стоял занимавший громадное пространство старинный монастырь, упраздненный после польского восстания. Облупленные, потемнелые здания его и костела глядели из-за белых высоких стен и видны были со всех сторон.
Я всегда увлекался историей и, попав на родину моих отдаленных предков — в Литву — с неизъяснимым восторгом, пядь за пядью, изучал страну и ее столицу Вильну. Исколесил я край пешком вдоль и поперек, едва не погиб в Сахаре близ Немана, не раз блудил в вековых лесах — тогда еще девственных, населенных медведями и дикими козами.
Знакомых у меня почти не имелось, и я весь поглощен был впитыванием в себя Литвы.
Из Москвы я привез драгоценную кладь, главнейшее свое имущество — огромный сундучище с собранием стихотворений всех русских поэтов. Они и старина — вот что наполняло тогда всю мою жизнь.
Разумеется, пропустить без осмотра монастырь над Поплавами я не мог; основан он был чуть ли не при Кейстуте, и притом православными, и лишь много позднее был захвачен и переделан поляками.
Но напрасно обошел я кругом монастырь, ища вход в него. Попробовал ломиться в запертые ворота, в калитки — все было закрыто на большие ржавые замки или заколочено; никаких сторожей не имелось и следа.
В деревянных, окованных железом, воротах сквозили большие щели; припав к ним, я видел громадный, широкий двор, весь заросший лопухами и высокими травами; за ним вставало мрачное здание костела.
Путь в него был единственный — через стену ограды. Со стороны города там пролегала улица — пустынная и пыльная: ближайшие к ней домики таились за деревянными палисадами.
Лазать офицеру через заборы не совсем-то удобно, но делать было нечего.
Я сговорился с Дмитревским, тоже очень интересовавшимся загадочным монастырем, и отпросился на денек у своего ротного командира, добрейшего К. Ф. Попова; Дмитревский освободился тоже, и мы, захватив с собой моего вечного спутника по шатаниям, чрезвычайно походившего на белого кролика, денщика и философа Карася и черномазого Ивана, ранним утром пустились в поход; Иван нес мешок с толстой веревкой, пару свечей, спички и мел для пометок; Карасю поручен был наш завтрак.
Улица вдоль задней стены монастыря безмолвствовала. Мы выбрали близ дальнего угла местечко, где над стеной зеленым стогом высилась, закрывая часть ее, огромная шапка каштана; денщики подсадили нас; мы, сидя верхом на стене, втянули их при помощи веревки, затем по могучим сучьям перебрались на дерево и спустились на землю.
Полнейшее запустение окружило нас; крыши надворных строений частью прогнулись, частью провалились совершенно; стекла в окнах всюду были выбиты; из живых существ в монастыре имелись только галки, сотнями жившие на колокольне.
Мы осмотрели и обошли потемнелый от лет костел; он оказался запертым тоже; на высоких окнах его чернели железные решетки; снизу, из травы и кустов на нас смотрели провалы — дыры в подземелья.
Мы стали на колени и заглянули в них. Там царили полусумерки; можно было различить серые плиты пола и крупные камни, видимо, скатившиеся из окон; дальше, в потемках, намечалось что-то походившее на лежавшие брусья дерева; пол находился ниже уровня земли приблизительно на сажень.
Мы оставили денщиков ждать нас, а сами забрали свечи, мел и, ногами вперед, на животах, съехали в подземелье.
Оно оказалось обширным. В углах и под самой стеной выбивалась травка — нежная, почти белая; пол устилала сухая листва, очевидно, нанесенная со двора ветром; в глубине, в стене, намечалось черное отверстие.
Древесные брусья очертились явственней: мы узнали в них гробы; они рядами во множестве стояли поверх пола…
Мы зажгли свечи и подошли к ним вплотную. Многие из гробов были открыты: в них лежали не скелеты или кости, а точно вчера умершие, сильно исхудавшие люди; я видел бритые щеки, усы, носы, лбы, подбритые у мужчин, сложенные на груди руки… только нагнувшись над самим гробом, можно было сказать, что перед тобой высохшее тело. Впоследствии я не раз видел мумии и должен сказать, что природа искуснее египетских бальзамировщиков — ее заботы сохранили мертвецов значительно лучше: для этого «чуда» ей, оказывается, достаточно самого простого, сухого подвала!..
Мы приподняли с десяток крышек. Замечательно, что строгих выражений на лицах не было… Я подолгу всматривался в них и воочию почувствовал нирвану индусов — этот бесконечный и безразличный покой…
Мертвецы были одеты в старинные платья — в разноцветные, выцветшие кунтуши; особенно вылинял голубой цвет — сделался грязно-белым; нарядные одежды многих были оторочены мехом и кружевами.
Малиновый кунтуш на одном из покойников был порван на плече; я чуть тронул его и разрыв пополз дальше, по целому месту без малейшего треска.