Чернокнижник (сборник)

Лес начал редеть; забелели просветы и мы выбрались на обширную поляну.

Звездное небо глянуло нам в глаза; ехать стало светлее; от росистой травы тянуло холодом. Где-то далеко справа замигали чуть заметные огоньки полесской деревушки; оттуда доносились едва слышная, заунывная песня.

— Ишь, разгулялись, — словно под праздники, — заметил Абрам, иронически, как и все луговые, относившийся к полехам.

Колеса дрожек запрыгали по корням и темный лес снова обступил нас. Но то были уже дубы; дорога вошла словно в туннель — ни зги нельзя стало различить под переплетшимися ветвями.

— Ну, ночка; хоть убей, ничего не вижу! — сказал Абрам и натянул вожжи. — Как раз угодишь лбом в дерево!

Богатырь пошел шагом. Абрам предоставил ему полную волю, благо умная лошадь знала дорогу.

Темень была такая, что я едва различал своего спутника. Слышал только, как он, закуривая трубку, чиркнул спичкой; на секунду осветилось его лицо, круп лошади и ближние кусты и стволы деревьев.

Наконец, опять несколько посветлело; донесся отдаленный лай.

— Сейчас сторожка! — сказал Абрам и подхлестнул Богатыря.

Темная изба двумя желтыми зрачками глянула на нас с небольшой полянки.

Навстречу вынеслись с лаем собаки; почти сейчас же стукнула в избе дверь и чей-то голос прикрикнул на них.

Я слез с дрожек и вошел в сени.

Кто не знает русской избы?.. Земляной пол, широкая печь, лавки вдоль стен, потемневший стол в красном углу, низкий прокопченный потолок — вот и вся ее внутренность.

За столом, где дымилась чашка со щами, сидели несколько полехов-обозников, заночевавших в дороге. Вечно все серое носит этот народ, начиная с портов и посконной рубахи и кончая шляпами и армяками, которые валяют из белого войлока. Все полехи белокурые, — я, по крайней мере, ни разу не видал черноволосых.

Я пожелал им хлеба и соли и присел рядом. Они потеснились и чья-то мозолистая рука протянула мне ложку.

— Что, барин, поохотиться приехали к нам? — сказал хозяин Максим, высокий, почти совсем седой старик с крупными глазами и носом. Словно резцом прорезаны были морщины на лице его; белая борода спадала на грудь.

— Охотиться, дедушка, — ответил я.

— Вот бы ты, барин, Мишку нам ухлопал? — промолвил один из проезжих, тщедушный, рябой мужичок. — Третью корову он у нас режет!

Полехи разговорились. Пошли рассказы о медведях, об охоте, перескочили и на леших.

Темен люд, живущий в лесах, куда темнее, суевернее лугового народа. Да и как быть ему иным, когда обступил его со всех сторон дремучий бор, на сотни верст разросшийся без просвета, когда во всю свою жизнь только и видит и слышит он лишь вечный шум зеленых вершин — летом, да вой волков и метелицы длинными зимними вечерами. Много, если побывает который из них в ближнем городишке: это уже бывалый!..

— А ну-ка, ребятушки, пора и на боковую? — сказал, подымаясь из-за стола, старый полех, — завтра до зорьки выезжать надо!

Все встали, перекрестились на иконы, поклонились мне и хозяину и вышли из избы, — «под возы спать», как пояснил Максим.

— А вам, барин, я здесь на лавочке постелю? — предложил он.

Я отказался: душно было и мухи целыми роями сонно жужжали на потолке и на стенах.

— Мы, дед, к тебе на стог пойдем? — сказал Абрам, уже убравший Богатыря и отужинавший с полехами.

— Ин и там хорошо! — согласился Максим.

Мы вышли из избы. Два стога — маленький и большой — высились неподалеку от нее. Мы забрались с Абрамом на меньший и улеглись на душистое, свежее сено.

Максим пожелал нам доброй ночи и ушел; я лег на спину и заложил руки за голову.

Темное, звездное небо раскидывалось надо мной; кругом чернел лес; на лугу кое-где фыркали пасшиеся кони; у опушки глухо позванивала балаболка.

Лес не подавал ни звука; что-то торжественное было в чарующей тишине ночи; сквозь всеобщий неподвижный сон чуялась таинственная близкая жизнь.

Я закутался покрепче в шинель и закрыл глаза. Хорошо протянуться на мягком сене после сорока верст проселочной дороги! Тепло лилось по всему телу. Все смутнее и смутнее слышал я балаболку. Легко дышалось на свежем воздухе…

Еще минута и я погрузился в сон…

Резкий холод разбудил меня; я открыл глаза. Рассветало; серое небо низко висело над лесом; на другом конце поляны колыхался туман.

Проснулся, поеживаясь, и Абрам.

Максим был уже на ногах, когда мы пришли в избу. Он дал нам умыться; мы закусили черным хлебом, сунули пару краюшек в небольшой походный котелок и тронулись в путь. Солнце еще не вставало; трава на лугу серебрилась от сильной росы. Я отправился в одной ситцевой рубашке; холод пробирал до того, что посинели руки.

Максим шел впереди.

По узкой тропинке добрались мы до речушки, переправились через нее по двум перекинутым бревнам и очутились в чащобе, на тропке.

Исполинские сосны красноватой стеной подымались кругом; кое-где выступали мохнатые ели; вверху, словно врезанная в сплошную зелень, синела узенькая полоса неба; солнце уже встало — вершины леса горели румянцем.

Рядом идти сделалось невозможно: слишком густа была чаща. Пришлось разделиться.

Я пошел влево, к речке, в надежде на уток; Абрам с Максимом углубились в сторону от нее.

Узкая просека скоро вывела меня к воде: речка текла по широкой прогалине и давала легкие повороты.

Отошел я берегом версты с две — уток все не было. А из леса эхо раза три доносило отдаленные ружейные выстрелы и я завидовал счастливым товарищам.

Вдруг в чаще, неподалеку от меня, раздались странные звуки, — точно урукали голуби. Я свернул по направлению их и увидал двух крупных вяхирей, сидевших на моховых кочках. На выстрел они не подпустили, — перелетели шагов за сто и опять сели. Я начал подкрадываться. Они не подпустили снова.

Долго тянулась эта история. Наконец, вяхири снялись и полетели куда-то над лесом.

Я опустил ружье и осмотрелся: всюду теснились кусты, сосны да ели. И откуда пришел я? Я так был увлечен преследованием, что ничего не замечал и не видал, кроме птиц.

Я стал искать следов своих, но их нельзя было различить на сухой листве и валежнике; чаща, между тем, становилась все глуше.

Уж давно я должен бы был выйти к речке, а она все не показывалась; солнце стояло высоко.

Сильная усталость и голод заставили меня присесть на бугорок перед вывороченной с корнем елью и заняться обедом; товарищей что-то слышно не было.

Дичь и глушь кругом были непроходимые; я ощупал захваченные на всякий случай патроны с пулями и стал вслушиваться в тишину. Солнце нежило и пригревало; не то пчела, не то шмель жужжал надо мной.

А не выстрелить ли? — пришла в голову мысль.

Но стрелять было рано: Абрам подумал бы, что я бью по дичи и не пришел бы. Оставалось ждать ночи.

С час просидел я на своем бугорке. Дремота понемногу одолела меня, я прилег на мягкий мох и уснул.

Сумерки спустились на землю, когда я проснулся. Лес потемнел, надвинулся ближе. Черным, вытянувшимся чудовищем казалась упавшая ель. Выстрелов слышно не было.

Я ощупал карман и вынул револьвер.

Гулко грянул выстрел, на миг осветилось все кругом; далече запрядало эхо.

Я прислушался… Ответа не было… Еще с час прошло в томительном ожидании.

Совсем черная, непроглядная ночь окутала мир. Только и различал глаз, что темные изломы леса; проглядывали звезды; тишина была невозмутимая.

Я выстрелил снова.

Словно захохотал лес, пробужденный от сна; крикнул в чаще испуганный ворон и, тяжело хлопая крыльями, полетел прочь. И опять тишина… Опять ни звука в ответ..

Я зарядил ружье. Неужели же ночевать тут? Едва слышный звук выстрела докатился до меня. И еще… Стреляли у меня за спиной: меня искали!

Я вскочил и грянул раз за разом из обоих стволов. Два удара ответили мне.

Радостное чувство наполнило душу. Опять раздался выстрел — уже совсем близко…

— А-а-у? — донесся, наконец, голос Абрама.

— Э-гой! — отозвался я и пошел навстречу.