День поминовения

— Зачем могилу искать? Что искать?

Лора Яковлевна ударяет себя в грудь:

— Вот его могила. Лева похоронен тут, вернее — хранится тут. Значит — не могила это, и он не мертвый, а живой. Не видала его мертвым, помню живым.

У Левки, живого, всегда блестели глаза, он всегда торопился, так торопился, что волосы колыхались надо лбом, как на ветру. Он так спешил, что не договаривал слов. И никогда не успевал доесть и допить, вскакивал из-за стола, делал последние глотки стоя, притоптывая ногой, будто уже бежал.

Он всегда уезжал и всегда возвращался.

И опять уехал.

Но не вернулся.

А где его прах, не все ли равно мне? Пока я жива, он будет жить со мной, во мне. Вместе с вами я побывала на могилах. Могилы переживут близких, это память. И не кого-то одного, не двоих о третьем,— всеобщая память, народная. Поклонилась вместе с вами нашим воинам, а с ними и Леве, где бы он ни лежал теперь. Так за все годы я и не узнала о нем ничего. Может, взрывная волна унесла его вместе с товарищами и прах развеяла над полями. Нет могилы. У многих ее нет.

Он тут, у меня в сердце.

— Ах ты, моя горькая,— сказала Аксинья.

Поезд шел дальше, покачивая, успокаивая.

— Может, поплакать? Послушаете, как в деревнях бабы воют.

— Ты заплачешь, дак мы все закричим.

— Нет, я не шибко, я тихонечко. А по ком плакать-то?

— По всем нашим плачь.

— По всем солдатам убитым.

— По всем, кто головушку сложил.

— Раньше-то я умела, теперь не знаю, смогу ли. Так, слушайте. Только молчком.

Аксинья Кузьминична закрыла глаза, посидела, покачиваясь, и заговорила нараспев. Говорила, как пела, а то и пела. И нарастало в ее голосе горе.

Слушали, замерев. Заплачут или нет? Удержались... 

Помолчали. Потом Аксинья спросила:

— Ну как, бабоньки, ладно ли?

— Ой ладно, спасибо тебе. За сердце взяло.

— Не заплакали по мужьям-сыновьям?

— Мы мужьями гордились.

— А я плачу, говорить не могу.

Женщина в черном тоже выходила из поезда вместе со всеми, но держалась в стороне, шла позади. Она молчала, молчали и они — ничего не спрашивали, но всегда готовы были ответить, если бы заговорила она. В их молчании, впрочем, не было отчуждения. Они принимали ее как сгусток горя и опасливо не решались к нему прикасаться. Временами они теряли Черную женщину из виду — куда она отходила, не знали. Она всегда была с цветами: уходила с красной гвоздикой, возвращалась с белыми розами. Розы сменяли нарциссы, нарциссы — фиалки. О цветах ее тоже не спрашивали. Робели, а почему — не могли понять.

Мария Николаевна сидела на скамеечке в ограде, остальные отошли,— пусть побудет одна. “Ты, может, поплакать захочешь”,— сказала Аксинья Кузьминична. Не плакала Мария Николаевна. Раньше она боялась могилы, казалось, горе пронзит ее здесь с новой и страшной силой. Да, она испытала удар, но легкий, как слабый электрический разряд, быстро отошла. Она была довольна, что превозмогла свою слабость, поехала. Давно надо было решиться.

Сельское кладбище огибал ров, заросший травой, во рву паслись две коровы. Могил было немного, огороженных почти не было.

Могила Пылаева, устроенная теперь надолго, может, и навсегда, окружена металлической решеткой. В ограде — железный, выкрашенный светлой краской памятник-обелиск со звездой наверху. Мраморная доска прикреплена у основания.

По углам ограды выросли два сиреневых куста, сейчас налившиеся бутонами, на могиле цвели незабудки, мелкие белые цветочки-звездочки, и посаженные только что анютины глазки.

Мария Николаевна вспомнила описание поспешных похорон в письме, и все же товарищи успели положить цветы, сказать теплое слово, дать залп из автоматов, его не заглушил гул близкого боя. Торопились вперед, но кто-то задержался — поставить деревянную пирамидку, наспех сколотить ограду. Все это были знаки любви к Пылаеву, и о ней писали потом во многих письмах к Марии Николаевне.

Теперь за могилой ухаживают ребята из сельской школы Сегодня они помогли Марии Николаевне посадить привезенную рассаду, поставить в воду срезанные цветы — гиацинты, тюльпаны. Ее ждут сегодня же на пионерский сбор, чтобы узнать о Николае Ивановиче,— она расскажет о его детстве.

— Счастливая ты, Маруся,— сказала Аксинья Кузьминична,— есть у тебя своя отдельная могилка...

Нонна Романовна улыбнулась:

— Могилка, правда, не Марусина, а ее мужа, и разве так важно, что отдельная?

Лизавета Тимофеевна сказала:

— Хорошо посидеть в таком тихом уголке,— чтобы травка, деревья, птицы. В Звенигороде так же, где мама похоронена. Васю поминаю там же. Как вернусь,— панихиду отслужу. Он меня простит...

Прибежала девочка в пионерской форме с алым галстуком, с пышным белым бантом в волосах,— возле школы начинается праздничный митинг, директор совхоза просит гостей принять участие.

Школа — низкое деревянное здание, построенное еще в старые времена, со знаком страхового общества “Россия” на фасаде,— чудом уцелела во время войны. В школьном дворе — братская могила. Тоже обелиск, ограда, цветы. На доске — имена погибших.

Возле могилы собрался народ — учителя, школьники, рабочие и служащие совхоза, на скамейках женщины с малышами. Пионеры выстроились на торжественную линейку. Молоденькая вожатая наводит порядок, подравнивает строй, тихонько о чем-то напоминает. Подошли ветераны войны с медалями и орденами на старых гимнастерках, принесли венок из красных бумажных цветов, их пропустили вперед. Приехавших гостей просили подойти ближе.

Зеленая лужайка школьного двора обсажена тополями,— на их ветках молоденькие, блестящие листья. Вокруг деревьев шумели грачи, устраивая новые и подправляя прошлогодние гнезда. Солнце ярко светило, небо чистое — ни облачка, становилось жарко. От яркой зелени, голубого неба, алых пионерских галстуков было празднично и без убранства, без лозунгов и плакатов. Все стояли лицом к братской могиле, к ограде ее были прислонены два венка из веток туи и бумажных цветов. Выступающие выходили к ограде.