День поминовения

А бога вы, сударь, не боитесь?

Тут негр пистолет в меня нацелил да как трахнет, я и упала. Лежу, думаю, жива я ай нет? Потом глаза приоткрыла, вижу окошко насупротив, а за окошком солнце восходит. Значит, жива пока Аксинья Кузьминична!

— Ну, Ксюша, ловка ты байки складывать!

Посмеялись, но тут же опять примолкли. Потом кто-то сказал тихо, будто выдохнул то, что у всех на душе:

— Только бы войны не было.

И в этих словах, которые теперь так часто произносят, ощущалась вся тяжесть перенесенного ими.

— Не будет войны, не может теперь ее быть.

— Это почему ж “не может”?

— Да теперь если война начнется, то разом всех и прикончит...

— И будет конец всей жизни на Земле?

— Конец света, так и предсказано. А кто конца хочет, ни один народ.

— Хотеть не хочет, а оружие делает, да все похитрее.

— Так не народ же...

— Не народ, так правительства.

— Наше правительство против войны и никогда ее не начнет.

— А вот эти — Круппы, Морганы, Рокфеллеры разные, кто на оружии богатеет,— они как?

— Так они-то первые и взорвутся...

— Ну да — взорвутся,— они себе давно небось под землей целое царство построили.

— Царство это и будет им могилою в случае ядерной!

— Эх, бабоньки, что вы расшумелись, давайте скажем свое дельное слово: “Мы, женщины, против войны раз и навсегда”. Мужчина на войне погибает раз, а мы столько раз, сколько похоронок получим. Так и остаемся с мертвой душой...

— Нет, про душу — это неверно. Душа от горя не умирает. Она мудреет и крепнет.

— Верно, Мария Николаевна. Душа умереть не может...

И начался разговор, в котором вера одних, смутная надежда других противостояли трезвому разуму и неверию третьих.

В грядущую встречу с умершим, в свидание двух душ истово верили Аксинья, Федосья, Лизавета Тимофеевна. Аксинья ждала этой встречи, и поэтому о своей смерти думала легко.

— Я жила тяжко, но правильно, ничего худого не делала, мне с Федей встретиться не стыдно будет. Теперь уж ждать недолго, старая стала.

“Встретиться — где? И как встретиться? Возможно ли это, если представить нельзя никак?” — думала Мария Николаевна.

— Я медик, в бессмертие души верить не могу. Умирает мозг человека, а с ним и все, что мы называем душой,— чувства, мысли, память. Молодые наши мужья живы в памяти каждой из нас. Мертвые живы, пока их помнят, вот и все,— вздохнула Нонна Романовна, будто сожалея о бремени знаний.

— Нет-нет, я верю, верю, что увижу еще своего Ванечку. Он меня простит, он поймет, он знает, что я всегда его любила, даже когда замуж вышла за другого.

— Полно тебе каяться. Ты детей своих пожалела, и Ванечка твой давно все понял и давно простил.

Аксинья успокаивала Ганну, тихонько похлопывая по спине, будто баюкала.

— Глупости все это! — ворвалась в разговор Лора Яковлевна.— Никакого бессмертия нет, все это поповские сказки, выдумали одурять народ, и вот поглядите, до сих пор верят, хотя научный атеизм давно доказал...

— Верят, и хорошо, счастливые они, кто верит,— прервала Лору Мария Николаевна.

— И вы, вы тоже верите? — Лора повернулась к ней.— Не может быть, чтобы верили. Верите в райские кущи, в ангелов, в песнопенья, в полное безделье? Подумайте: миллионы, миллиарды душ в бесконечной бездеятельности, какой ужас!

— Хотелось бы верить, жалею, что не верю, а порой кажется, что верю. Не знаю. Правда, без райских кущ и без ангелов. Но ведь человеку не все дано знать. Может, тут — тайна.

— Тайна, милая моя, тайна,— подхватила Аксинья,— ты это хорошо сказала, и человеку не велено знать до срока, а придет срок — откроется.

— Да нет там ничего,— одна чернота, бездонная, бесконечная чернота. И смерть — чернота! — воскликнула Лора.

— А ты не агитируй,— остановила ее Аксинья Кузьминична.— Мы женщины старые, кто верит, пусть верит, так нам утешнее. Вот они верят,— она кивнула в сторону Ганны, притихших Лизаветы Тимофеевны и Федосьи Никитичны.— И ты тоже веришь,— утвердила Аксинья, повернувшись к Марии Николаевне.— Верим, что еще увидимся, и вроде легче.

Тут вдруг разомкнула уста Черная женщина. Будто вышла из глубокого сна, из глубин своего горя, пробудилась, ожила.

— Бездонная чернота? Бесконечная бездонная чернота, говорите вы? Но блеснет в этой черноте звезда, блеснет, засветит кому-то. Я верю в звезду.

Что есть Ничто?

Что есть Вечность?

И не одно ли то же это, если имя ему Смерть? Тихим голосом, робко заговорила Лизавета Тимофеевна:

— А вот во сне... разве не приходят они к нам, мужья наши?.. Видимся же мы с ними во сне...

— Так это память наша,— из нее и появляются они. И всегда молодые, такие, какими мы их видели.

Лизавета Тимофеевна не соглашалась, считала, что душа спящего может странствовать свободно и может прилетать к другой душе.

Тут все заговорили о снах, стали вспоминать и рассказывать. Сны бывали и радостные, и горькие, и счастливые, и тревожные. Но одно общее было у этих снов — ОН и ОНА не прикасались друг к другу.

— Вошел, сел на лавку и молчит. А я будто постелю стелю. Зову, иди, мол, ложись. А он все молчит. Оглянулась, а уж и нет его...

— Идет он по лестнице в большом доме, то ли кино, то ли универмаг, народу полно, а я за ним пробиваюсь — догнать — и никак не достигну, все люди мешают. Вот еще вижу, еще он впереди, а потом и не видно...

Одни рассказывали, другие вспоминали свое молча.

“Он сидит спиной к открытому белому окну, за окном море, солнце. Ворот гимнастерки расстегнут, на груди ордена и медали. Я знаю, что это муж, хотя он совсем не похож на того, которого я провожала на войну. Но я узнаю его по ощущению счастья: легкое щекочущее тепло заполняет мою грудь. Значит, он жив, значит, смерть — ошибка. На самом деле — жив. Но мы ничего не успеваем сказать друг другу. В комнату входит женщина, я сразу понимаю: это его новая жена. Поворачиваюсь молча и ухожу. Иду пустынным осенним лесом — голые ветви, бурая земля. Иду и плачу. Мне горько, больно. Но я знаю: он жив, это главное”.

— И никогда, ни разу он не поцеловал меня,— вздохнула Ганна.

“Да, всегда в отдалении, всегда обособленно. Может, в этой бесплотности снов есть какой-то мудрый запрет, высшее целомудрие. Ведь между нами стоит смерть, преодолеть которую невозможно”,— думала Мария Николаевна.

— А я никогда, ни разу не видела Леву во сне. Ищу его, спрашиваю о нем и всегда слышу: “уехал”, “еще не пришел”, “только что был здесь”.

Да, как много значит для нас сон. И сон без снов, — отдых и покой, и сны во сне с их чудесами.

Мне снилось: с террасы открывается широкая прямая аллея, а может, это вырубленная в лесу просека, деревья тут были разные.

На березах уже висели коричневые сережки, у кленов набухли почки. Зеленая травка пробилась сквозь прошлогодние листья. Ну, конечно, это была вырубка — просека, прямая и широкая, уходила от дома в бесконечность.

Выпал весенний легкий снежок, задержался на еловых лапах, лег на траву. Необременительный снег уже истаивал, повисал на ветках серебристыми каплями.

Будто бы я проснулась на высокой террасе ранним утром, холодно, позади меня дом — деревянный, большой, пустой, неведомый. Смотрю на лес, на уходящую вдаль просеку,— мне хорошо. Тишина, покой, ясность. Зримая тишь в стройных спокойных деревьях — темных елях, розовато-серебристых березах,— в белых узорах снега по зеленой траве. Пустой дом замер в своем одиночестве. Иду по полутемному дому в длинной ночной рубашке, в руках зажженная свеча. Звонкая тишина постукиванье и скрип старых сухих половиц.

Сон отдохновенный и чистый. В нем то, чего недостает в моей жизни: тишина, покой, пространство, ясность.

Поезд шел медленно, не торопясь,— такому поезду не следовало торопиться. Он останавливался на станциях и полустанках, мог задержаться у леса, на краю поля или при дороге неподалеку от деревни. Женщины выходили, шли не спеша, и везде встречались им могилы, братские, одинокие, но больше братских.