День поминовения

Огорчало Машу холодное отношение старого Пылаева. Отец нравился Маше: могутный красивый старик с пронзительным взглядом серых глаз, пшеничными усами с проседью, седой густой шевелюрой и крепкими мужицкими руками. Когда Николай привел ее, он оглядел Машу откровенно, одобрительно хмыкнул, он знал толк в женщинах, он любил женщин. Но, непонятно почему, быстро потерял к ней всякий интерес. Маша решила: он подозревает, что сын попал в ловушку. Но откуда он мог узнать о Кате, да и мысли такие мало подходили Пылаеву — он свободно смотрел на отношения полов.

Иван Николаевич Пылаев — большой ученый, основоположник одной из отраслей географии, в прошлом революционер-подпольщик, большевик, принадлежал к Деятелям с большой буквы. Умный, энергичный, работающий с размахом, способный поднять и везти целый воз дел, обязанностей и должностей, в людях, однако, он разбирался плохо и в обыденной жизни был беспомощен.

От третьей жены, Стеллы, у Пылаева было двое малышей-погодков. Он гордился поздним отцовством, детишек любил, прощал им озорство и то, что они называли его дедом. Этому научила их Стелла, считавшая свой брак ошибкой. Держали ее дети, но ими она занималась мало, а домом и вовсе не хотела заниматься. Уже давно это была профессорская квартира, полученная Пылаевым почти одновременно с орденом Трудового Красного Знамени. Домработница, старая Гаша, изнемогала в трудах, поддерживая самый поверхностный порядок, ругала Стеллу и жалела хозяина.

Профессорский дом содержался на широкую ногу, в нем постоянно бывал народ: ученики — студенты, аспиранты, молодые ученые; приезжие — из других городов, из других стран; деловые визитеры, поклонницы. По нескольку раз в день заваривали чай, кофе, в разное время подавался обед.

Забыв все обиды, пришла на помощь умница Августа Францевна — вторая, оставленная жена: она была матерью сына Пылаева, хотела, чтобы Валя рос с отцом. Практичная, деловая, она взяла на себя заботы о доме, о семье, уделяла внимание маленьким Пылаевым, заботилась о бывшем муже.

Августа Францевна сделалась в пылаевском доме необходимейшим человеком. Пылаев упросил ее приходить почаще, не бросать его на произвол судьбы, умилялся ее верности, нежно звал Густенькой. И Августа Францевна забрала в руки дом и все материальные заботы и дела Пылаева.

Содержать две семьи было непросто, но могучий старик говорил, посмеиваясь: “Каждый мужчина может иметь столько жен и детей, сколько он в состоянии прокормить, таков закон, дарованный нам аллахом”.

Гаша уверяла, что у Ивана Николаевича есть еще и любовница — косоглазая секретарша с его кафедры. Стелла и Августа, которые быстро сдружились, пересмеивались открыто, а старый хитро улыбался и не возражал.

Пылаевский дом, многолюдный, встрепанный, шумный, понравился Маше, но этот дом не принял ее, и она избегала там бывать.

Николай горячо любил отца, терпеливо сносил его гневные вспышки, воркотню и упреки: почему медленно движется диссертация, не публикуются ее части, не опаздывает ли он с авторефератом, поменьше надо нянчиться дома и т. д. и т. п. “Наука требует отрешения от всего”,— говорил старший Пылаев, забывая, что сам и сейчас ни от чего не отрекается. Но он был мощный человек, такие родятся один на тысячу, для них свои законы.

Однажды Маша сказала Николаю обо всем: об одиночестве, заброшенности, комнате, которая стала для нее клеткой, о нелюбви деда, тоске по работе. Об одном не сказала — как тяжко считать каждую копейку.

Николай просил прощения: он был невнимателен, с диссертацией не ладится, он заработался.

Через несколько дней он привел молоденькую деревенскую девушку, сказал, что Дуся поживет у них и пусть Маша научит ее управляться с Катей. Маша вскипела — откуда, зачем, на какие деньги могут они взять няньку, чужой человек в одной комнате... Николай ответил спокойно: раз он ее привел, пусть поживет недельку-другую, а Маша потерпит.

— Платить ей не надо, она не возьмет.

— Объясни наконец, что все это значит? — Под “всем” Маша разумела не только Дусю, но и тех людей, которые иногда ночевали у них, обедали.

Николай сказал:

— Все очень просто, я принадлежу к Союзу добрых людей.

— Кто они такие, баптисты, что ли?

— Нет, разные люди. Может, есть и баптисты, это неважно. Верующие, неверующие, богатые, бедные, с образованием, без... неважно кто.

— Ну-ну, и что же такое ваш “союз”, что в нем делают?

— Делают добрые дела, помогают тем, кому трудно. Каждый, кому помогут в трудный час, должен помочь другому. Вот и все. Дусе помогли, теперь помогает она. Потом поможем мы.

— Как же устроена эта организация, ваш союз?

— Какая ты скучная, Маша, говоришь, как милиционер. Нет никакой “организации”, союз — цепочка людей, связанных только одним — совестью.

— А если мы не поможем, не захотим помочь — цепочка оборвется?

— Значит, мы выходим из союза, а цепочку восстановят те, кто добрее нас.

— Боже мой, ты необыкновенный, ты странный человек,— Маша вздохнула. Она сознавала свою обыкновенность, даже заурядность рядом с ним.

Проработав неделю даром, Дуся сказала, что останется и дольше, но за плату. Маша согласилась: пусть она будет отдавать половину своей зарплаты, но пойдет, хоть временно, на работу. В библиотеке, где она работала раньше, освободилась ставка: сотрудница ушла в декрет.

Николай был рассеян — всегда что-то искал, не помнил, куда положил. Сейчас искал паспорт, он был нужен позарез, отец просил отвезти в ЦК статью и записку. Искали все вместе, но паспорта не было. Пришлось звонить отцу. Старый Пылаев рычал в телефон, голос его доносился из передней в комнату. Николай побежал в Ленинку расстроенный. Вечером он не пришел, не было его и ночью. Маша спала плохо, смотрела на часы. Утром он не позвонил, Маша ушла на работу в тревоге.

В библиотеке Маша вспомнила: Николай собирался вчера навестить свою “хибару” в Марьиной роще, время было платить за нее. После работы поехала туда. Дряхлый домишко, похилившийся набок, подпертый двумя бревнами, стоял в глубине грязного двора. Дверь в квартиру была незаперта. Маша вошла. Передняя в белых следах, пахнет ремонтом. Распахнута дверь в комнату, ярко горит голая лампочка под потолком. Стол, на газете поллитровка, наполовину пустая, закуска: черный хлеб, нарезанный соленый огурец. На табуретке стоит мужичок в малярной робе и шапке из газеты, а Николай в каком-то балахоне подает ему кусок обоев — клеят. Почему-то пахнет карболкой.

— Боже мой, что ты тут делаешь?

— Познакомься, Маша, Афанасий Мокеевич, мой сосед.— И к мужичку: — А это жена моя, Мария Николаевна.

Маша не вытерпела, сорвалась:

— Я всю ночь не сплю, я бог знает что думаю, а ты... а тебе... Что случилось?

Мужичок забормотал пьяненько:

— Женщина... Жена... вы напрасно, вы на него не кричите. Гарантирую. Порядок, полный порядок. Так что гарантирую. Ночевал со мной, на одних нарах, рядышком. В милиции не побалуешь...

— Как “в милиции”? Что это значит? Николай наконец заговорил:

— Ничего страшного, Маша, успокойся, я попал в облаву. Пришел, а тут милиция. К соседкам — у них были тети. Паспорта со мной, ты знаешь, не было.

Афанасий Мокеевич со смешком добавил:

— Баб наших, соседушей, значит, загребли. Их уж точно судить, а нас утром выпустили. Меня вовсе зазря схватили: шумел я крепко за мужа твоего. А они мне: идем, отец, с нами. Вот так!

— Зачем тебе этот ремонт?

— Да вот, понимаешь, Афанасий Мокеевич предложил, он, оказывается, маляр. Да и пригодится нам, не бросать же жилплощадь.

— Муженек твой говорит: заниматься тут будет, книгу писать, про Серпухов, говорит, книга. А я сам серпуховской. Говорю, давай оклеим, может, поживешь когда. Теперь тута без баб. Гарантирую. Из Москвы их вытряхнут, потому — шлюхи. И пора уж.

Как же он выпутался, без паспорта? Звонили из милиции отцу. Профессор Пылаев подтвердил, что сын его действительно прописан в этой квартире. Просил отпустить.

— Что же ты сразу не ушел?