Страница 2 из 24
Дежурный по штабу, высокий и, как большинство рослых людей, слегка сутулящийся лейтенант Лихачев, пригнувшись, пробрался тесными междурядьями к двери, пошебаршил по косяку ладонью и щелкнул выключателем.
Под потолком, прокопченным до балычного лоска, на ржавом крюке для ребячьей зыбки вспыхнула электрическая лампочка, и все вокруг изменилось: стены вроде раздвинулись под напором света, потолок приподнялся. Летчики повеселели. Говорить при свете стало гораздо «сподручней», чем в темноте. Это наглядно продемонстрировал комэск-1 — капитан Новиков. Испросив разрешение «держать речь», он вышел к столу командира, огляделся, деловито выдвинул на «ораторский пятачок» фанерную тумбочку, водрузил на нее донельзя набитую полевую сумку и заговорил. Придерживаемый сверху сильными узловатыми пальцами внушительной капитановой длани массивный серебряный портсигар — подарок наркома за Хасан, — в настоящем случае олицетворяющий бомбардировщик лейтенанта Бондаренко, величаво плыл к вражескому аэродрому — полевой сумке. Возле портсигара, норовя зайти ему в «хвост», крутился, вытворяя черт-те что, спичечный коробок — настырный «мессер». По воле опытной руки ведущего портсигар маневрировал: рыскал из стороны в сторону, виражил. Повторяя его маневры, спичечный коробок допустил промашку и оказался над портсигаром. Капитан одобрительно крякнул, прорычал что-то весьма отдаленно напоминающее «тррр-ррраж!» или «ррр-язз!», выронил коробок на пол, а портсигар довел к полевой сумке, раскрыл его и высыпал на «цель» все папиросы.
— Вот оно как было, — сказал комэск-1 в заключение, вытирая потное возбужденное лицо клетчатым носовым платком размером с детскую простынку, — хорошо было сработано.
Попыхивая зажатой в уголке рта трубкой, командир полка, довольный вразумительным и, что самое ценное, наглядным выступлением комэска-1, проводил его благодарным взглядом до скамьи и спросил, как всегда:
— Кто еще желает держать речь?.. Неужто наговорились? Тогда будем заканчивать.
Он поднялся, отодвинул стул, расправил плечи, одернул гимнастерку, подошел к тесовой переборке, за которой зуммерил телефон, тонко попискивала рация и вполголоса переговаривались связисты, приколол к ней кнопками броско вычерченную схему и, постукивая по схеме мундштуком едва дымящейся трубки, начал расставлять точки над «и».
— Придется похвалить вас. Только прошу носы не задирать. Командование, в общем и целом, нами довольно. Благодарит нас командование. А за что? За то, что задания мы выполняем, как сказал генерал, отменно. На сегодняшнем разборе мы еще раз убедились, что успехи наши во многом предопределяются тремя факторами. Первый — мастерство. Второй — слаженность действий в любой обстановке. Третий — взаимопонимание и взаимная выручка. В проведенных полком боях славно работали и командиры экипажей, и штурманы, и стрелки-радисты. В общем и целом, вы показали высокое мастерство пилотажа, снайперское бомбометание, крепкую дружбу — этот немаловажный элемент успеха в бою. Посмотрите на схему, — он вплотную приблизился к переборке. — Вот известная всем вам сентябрьская операция. Исполнители ее — Новиков, Ковязин и Бондаренко с экипажами…
Сбоев локтем уперся Аркадию в бок и, пригнувшись, жарко задышал в самое ухо:
— Радуйся! Сегодня ты, Аркаша, ыменыннык! Всю дорогу о тебе говорят. Корам популё, корам публике — открыто, при всем народе поименно перечислили весь экипаж «голубой двадцатки»: тебя, Колтышева, Коломийца…
— Эй, стратеги?! Опять? Не резвитесь, дайте послушать.
— Эти пунктирные линии, — продолжал между тем командир, — маневры «голубой двадцатки». Видите, как прикрывал Ковязин машину Новикова? Комару не проскочить было в этакие зазоры. Бой с «мессерами» обе машины провели стадухинским ястребкам на зависть. Да, да! Стадухин и верить не желал, что мы в одном бою сбили два «мессера». И каких? Новейшей конструкции «мессершмитты»! В общем и целом, у Ковязина в той драчке было все от истребителя — и быстрота реакции, и натиск, и меткий огонь, и — прошу обратить внимание! — маневренность. Вы поняли, о чем я говорю? Я говорю о том, что маневренность — наше оружие. И Ковязин убедительно доказал это. Опыт его надо использовать всем. И, кроме того, дерзать, самим дерзать! Экс нихиле нихиль! — из ничего — ничего не получается! — при этом командир метнул на Сбоева предельно выразительный взгляд и не без причины: именно Сбоев завез в полк римские и греческие изречения. Отец Алексея преподавал в Томском университете латинский язык, занимался эпиграфикой. Он воспитал в сыне глубочайшее уважение к предмету своего увлечения. И Алексей с детских лет поражал сверстников мудрыми высказываниями римских консулов и императоров, писателей и философов. Именно из-за этой привычки Алексея летчики полка щеголяли спаренными латино-русскими и греко-русскими афоризмами. Ходили слухи, что даже командир полка на совещании в дивизии «пальнул» в собравшихся забористой фразой какого-то древнего полководца, получил от генерала соответствующее внушение и, вернувшись в часть, имел с Алексеем бурную беседу на исторические темы.
— Из ничего — ничего не получается! — повторил командир. — Значит, надо искать! Воздушный бой — дело, товарищи, творческое. С начала войны истекло пять месяцев — срок приличный. Мы, в общем и целом, имели возможность убедиться в том, как работают фашистские асы. Они не бог весть какие вояки, бить их можно, очень даже можно. А бить фашистов на земле, на воде, под водой, под землей и в воздухе — святая обязанность каждого из нас, наш долг. Все!
Он уселся за стол, придвинул поближе коробку «Золотого руна» и стал набивать трубку. Летчики тоже защелкали портсигарами.
— Курильщики, на мороз! — привычно выкрикнул Лихачев и, косясь на командира, заворчал добродушно: — Изверги вы. И себе и другим организм отравляете. Никотин…
— Это алкоголь в квадрате! — подхватил Сбоев, срываясь со скамьи. — Пойдем, Аркаша, воспитывать Федора, пойдем! — И, работая локтями, стал пробираться к Лихачеву, белобрысая голова которого, словно сторожевая вышка над лесом, возвышалась над головами окружающих.
— Истина! — незамедлительно откликнулся Лихачев. — Ты, Алеша, прав. Никотин…
— Яд! Капля его убивает лошадь!
— Не торопись, Алеша.
— Не могу, Федор Павлович! Не могу, дорогой! — Алексей вдруг звонко шлепнул по лбу ладошкой и, сделав страшные глаза, потерянно произнес: — Товарищи-и-и… Я чуть было не забыл передать вам сообщение первостепенной важности. — И, когда все притихли, продолжил: — Позавчера, дежуря по штабу, я оказался невольным свидетелем разговора по прямому проводу. Командир запрашивал Москву о сроках предоставления нашему полку несерийного бомбардировщика повышенной грузоподъемности. Для кого бы это? А?
Лихачев замигал белесыми ресницами, оглядел добрыми глазами веселые лица и развел руками так широко, что и без того короткие рукава гимнастерки вздернулись чуть ли не до локтей, обнажив белую в коричневых брызгах веснушек кожу.
— Ах, для вас, оказывается, Федор Павлович! Я, право, и не предполагал…
Летчики засмеялись. Командир тоже было фыркнул, но, спохватившись, напустил на себя сугубо деловой вид и закашлялся, изломав брови буквой «z». Лихачев, нимало не смущаясь показаниями «говориметра», с высоты огромного своего роста измерил взглядом приземистого противника и укоризненно покачал головой:
— Как Алешу ни корми…
— А он все в небо смотрит, — в тон ему продолжил Сбоев. — Характер у меня такой. Чтобы научиться безошибочно распознавать человеческие характеры, я рекомендую вам, Федор Павлович, обратиться за консультацией к младшему лейтенанту Колебанову.
Летчик в новеньком комбинезоне с небрежно откинутым меховым воротником, под которым виднелся темно-синий френч и голубели петлицы с рубиновыми кубиками по одному в каждой, повернулся к Алексею и резко спросил:
— Все остришь? — и нахмурился. У младшего лейтенанта — темные с поволокой глаза цыганского типа. Да и сам он, смугло-кожий, был похож на цыгана: худощавый, жилистый, гибкий. Волосы — кольцо в кольцо. — Ты, Алеша, все поддеваешь?