Страница 36 из 81
В особенности досаждали ей частые посещения Зеленских, которые обыкновенно приезжали всем семейством и просиживали в гостиной по несколько часов. После этих визитов у княжны подолгу болела голова; кроме того, она никак не могла понять, с чего это вдруг чопорная Аграфена Антоновна и ее похожий на воробья супруг воспылали к ней таким горячим участием. Натурально, княжна не усматривала в поведении Зеленских никакого недоброго умысла; они казались ей просто довольно скучными и недалекими людьми, которые действовали сообразно собственным понятиям о доброте и приличиях. Княгиня Аграфена Антоновна все время донимала княжну настойчивыми предложениями, если не сказать просьбами, переселиться в их усадьбу. Она мотивировала это очевидной неспособностью княжны жить отшельницей и при этом справляться с запущенным старостой Акимом хозяйством. Это невозможно, восклицала княгиня, тряся двойным подбородком; более того, это неприлично! Молодая девица, одна, без присмотра, без помощи и защиты, в обществе какого-то подозрительного француза... При упоминании о французе ее губы, как правило, строго поджимались, зато глаза, напротив, почему-то начинали быстро-быстро бегать из стороны в сторону, зажигаясь каким-то нездоровым любопытством. Разгадать эту пантомиму было проще простого, но княжна сознательно не хотела этого делать, не допуская даже мысли, что Аграфена Антоновна может придерживаться о ней столь оскорбительного мнения.
Одним словом, поведение семейства Зеленских было для княжны непонятно и даже загадочно. Аполлон Игнатьевич все время мелко хихикал, а если и открывал рот, то лишь для того, чтобы поддакнуть супруге; дочери же их, все три, представлялись Марии Андреевне как одно пустое место – весьма, впрочем, шумное. Что же до француза, то бишь учителя танцев Эжена Мерсье, то он попадался княжне на глаза сравнительно редко – в основном, по вечерам, когда за окном темнело и прислуга подавала ужин. О делах они почти не говорили. Княжна предполагала, что Мерсье проводит все дни, занимаясь ее хозяйством, и была ему за это весьма благодарна. Время от времени француз предоставлял ей краткий отчет о проделанной работе, из которого княжна понимала лишь, что все было плохо, но постепенно шло на лад; иногда он приносил ей какие-то деньги – недоимки, выручку от проданного в казну урожая и т. п., – которые всегда приходились весьма кстати. Сидя по вечерам за столом в обществе княжны, Мерсье выглядел усталым, но был весел, все время сыпал шутками и развлекал Марию Андреевну игрой на клавикордах и исполнением под собственный аккомпанемент веселых французских шансонеток.
Поначалу княжну несколько беспокоила двусмысленность ее положения. Она ждала и боялась ухаживаний со стороны француза. Ухаживания эти представлялись ей совершенно неуместными: при всех своих неоспоримых достоинствах Мерсье был не в ее вкусе и вообще, что называется, не пара княжне. Кроме того, Мария Андреевна полагала, что должна хранить верность молодому Вацлаву Огинскому, хотя образ последнего с течением времени делался все более расплывчатым, постепенно приобретая неопределенные очертания какого-то светлого, но совершенно безликого облачка. Влюбляться в Мерсье она, однако же, не собиралась, да и француз, похоже, не питал на сей счет никаких иллюзий. Он был с княжной неизменно ровен, весел и дружелюбен, никогда не отказывая ей в помощи и в то же время избегая навязываться. Порой княжне даже начинало казаться, что француз сознательно старается поменьше попадаться ей на глаза; впрочем, по большому счету, Мерсье был ей безразличен. Они были, в некотором роде, товарищами по несчастью и помогали друг другу, чем могли, но этим их отношения полностью исчерпывались. Настоящей теплоты между ними не было: княжна, как ни старалась, не могла забыть окровавленной физиономии деревенского старосты, его отчаянных воплей и разгоряченного, веселого лица Мерсье, выглянувшего из распахнувшейся двери. Необходимость подобных действий, по мнению княжны, не оправдывала того удовольствия, которое почудилось ей в тот момент на лице француза. Это была, пожалуй, единственная по-настоящему глубокая трещина в их отношениях, но она никак не хотела зарастать.
Тем не менее, получив приглашение графа Бухвостова, Мария Андреевна за ужином показала его французу. Тот долго разбирал затейливые завитушки, коими граф во множестве украшал каждую написанную им букву, хмурился, двигал кожей на лбу и шевелил губами. Дочитав, наконец, письмо, он вернул его княжне и с нескрываемым удивлением воззрился на нее.
– Прошу прощения, уважаемая Мария Андреевна, – осторожно сказал он, – но я не совсем понимаю... Приглашение, кажется, адресовано вам. Уж не хотите ли вы, чтобы я поехал на бал вместо вас?
– Ах, вы все шутите, – сказала княжна, – а вот мне не до смеха. Граф – добрейший человек, и я не знаю, как отказать ему, не обидев.
– Добрейший, говорите? Так зачем же отказывать? Я чего-то не понимаю, принцесса. Вы не потрудитесь разрешить мое недоумение? Ведь должна же существовать какая-то веская причина, по которой молодая, богатая, знатная, и прелестная во всех отношениях девица не желает поехать на бал! Допускаю, что цвет здешнего общества несколько... э-э-э... бледноват для вас. Но ведь лучшего в этой глуши ждать не приходится! Так за чем же дело стало?
– Мне полагается быть в трауре, – напомнила княжна. – Мое появление на балу может быть сочтено не совсем приличным...
– Какая чепуха! – воскликнул Мерсье. – Живому надлежит думать о живом. Если бы граф... э... Бухвостов придерживался на сей счет иного мнения, он просто не прислал бы приглашение. А ведь он, насколько я понял, предводительствует в местном дворянском собрании и, следовательно, должен лучше нас с вами понимать, что прилично и что неприлично. Что же касается ваших Зеленских, мнение которых, похоже, беспокоит вас более всего, то я давно хотел вам сказать: пошлите вы их ко всем чер... Ах, прошу прощения, нечаянно сорвалось. Я лишь хотел сказать, что мнение княгини Зеленской есть частное мнение глупой и самодовольной курицы, не видящей дальше собственного носа, и вам не пристало на нее оглядываться.
Княжна строго нахмурилась, слушая такие речи, которые в устах скромного учителя танцев и в самом деле звучали довольно странно, но потом, не выдержав, улыбнулась. Странная – вероятно, инстинктивная – неприязнь Эжена Мерсье к семейству Зеленских была столь велика, что француз, о котором так часто упоминала княгиня Аграфена Антоновна, ухитрился до сих пор ни разу не попасться им на глаза. Как только к дому подъезжал вместительный экипаж князя Аполлона Игнатьевича, француз поспешно удалялся, бормоча под нос проклятия на родном языке.
– Послушайте, Эжен, – сказала Мария Андреевна, – я давно хочу вас спросить: чем, если не секрет, вам так не угодили Зеленские?
Мерсье вздохнул.
– Ах, принцесса Мари, принцесса Мари... Неужели вы не видите, что это злые и глупые люди? Это написано на их жирных физиономиях такими крупными буквами, что их можно без труда прочесть даже в темноте. А когда злобный глупец тщится выглядеть добрым, умным и благородным человеком, это означает лишь, что он задумал какую-то подлость и старательно усыпляет вашу бдительность.
– Постойте, – хмурясь на сей раз уже по-настоящему, перебила его княжна. – У вас какой-то очень мрачный взгляд на вещи, Эжен. Разве так можно? Да, князь и княгиня не блещут ни умом, ни добротой. Но почему не предположить, что они знают об этом, стыдятся этого и пытаются измениться к лучшему... ну, пусть не измениться, но хотя бы выглядеть лучше в глазах окружающих?
– Злобный дурак всегда – вы слышите: всегда! – полагает себя не ниже, но, напротив, много выше окружающих. Заблуждаться по этому поводу смерти подобно. Вы и ахнуть не успеете, как вам вонзят кинжал между лопаток... в фигуральном смысле, разумеется. Хотя, кто знает: может быть, и в буквальном.
– Боже, что вы такое говорите! Откуда у вас такие подозрения? Я тоже не люблю Зеленских, но, на мой взгляд, они совершенно безобидны. Разве что любят посплетничать...