Высокое напряжение

Жадно затягиваясь сигаретой, Палач в последний раз осмотрел место побоища, небрежно сбросил на пол все еще стоявший на столе пустой кейс и двинулся к дверям. Здесь он остановился, секунду подумал и, подняв руку, легко выдернул глубоко увязший в дереве дверного косяка нож. Он положил нож в карман и вышел, аккуратно притворив за собой дверь.

Проходя через общий зал, он поманил к себе официанта, который давеча общался на улице с качком. Ему было неизвестно, о чем они там беседовали, да он и не стремился это узнать. У него не было времени на расспросы, да и результаты любого, даже самого пристрастного и жесткого допроса всегда вызывали у него некоторые сомнения. И потом, все это было неважно. Важным было другое: теоретически качок мог обсуждать с официантом свои профессиональные проблемы, а значит, официант мог знать, что он, Палач, прибыл в это захолустье из Москвы. Мог знать и мог сказать… Мог, конечно, и не знать, но это уже были детали.

– Слушай, парень, – сказал он подбежавшему на зов официанту, – тут есть одно дело… Ты ведь, насколько я понимаю, свой человек?

Официант подобострастно ухмыльнулся, всем своим видом давая понять, что он таки свой, свой в доску, то есть до такой степени свой, что даже выразить невозможно. Палач удовлетворенно покивал, доверительно взял этого идиота за плечо и мягко увлек прочь из зала в полутемный вестибюль.

– Тут вот какой винегрет, – сказал он, останавливаясь возле барьера пустующего по случаю летнего времени гардероба. – Рябой и его ребята.., как бы это тебе объяснить.., в общем, они немножко умерли. А поскольку ты свой, то тебе сам Бог велел поддержать компанию.

– Что? – растерянно переспросил официант. – Простите, я что-то не совсем вас понимаю…

Он говорил это по инерции, а на лице его, молодом, гладком, румяном лице профессионального холуя уже проступило полное понимание. Он еще не мог поверить в то, что должно было вот-вот произойти, еще не успел свыкнуться с этой мыслью и до конца оценить последствия, заключавшиеся для него лично в полном отсутствии каких бы то ни было перспектив, но его слова о том, что он чего-то не понял, были явным враньем.

Он так и умер – как жил, с враньем на устах. Пружинный нож очкастого азиата со щелчком раскрылся в руке у Палача, и узкое двенадцатисантиметровое лезвие с негромким чмокающим звуком вошло в горло официанта, как в мягкое масло. Палач сделал быстрое движение рукой, распарывая это горло от уха до уха, и плавно, почти грациозно отскочил в сторону, спасая брюки от хлынувшей из страшной раны крови. Нож он оставил в ране, поскольку не имел дурной привычки таскать при себе орудие убийства. На свете сколько угодно высококачественной стали, так какой смысл рисковать свободой и жизнью ради нескольких, пусть даже и очень неплохо обработанных, граммов?

…Через два часа в высшей степени демократично одетый Палач уже сидел в купе спального вагона, имея при себе билет до Москвы и паспорт на имя некоего Артема Денисовича Ложкина. Фамилия была не ахти, но Палач не собирался жить под ней долго. Новоявленный Ложкин был одет в клетчатую рубашку с коротким рукавом, не новые джинсы и белые кроссовки “адидас”. Из багажа при нем была лишь тощая дорожная сумка с туалетными принадлежностями и сменой белья. Он вежливо поздоровался со своим попутчиком и сразу же отгородился от него раскрытой на середине роман-газетой. Это был февральский выпуск девяносто первого года – тот самый, где впервые опубликовали “Нечистую силу” Пикуля.

– Как говорится, о мертвых либо хорошо, либо ничего, – сказал Андрей Михайлович, аккуратно укладывая свои упрятанные в просторный мешок из дряблой стариковской кожи мослы на горячий полок. В натуральном виде, без дорогой заграничной одежды, он выглядел далеко не лучшим образом, и Георгий старался смотреть на него только тогда, когда это было совершенно необходимо. Голый Андрей Михайлович напоминал ему умирающего от старости и истощения древнего ящера, и не ящера даже, а просто крупную ящерицу, наподобие игуаны или варана. Даже волнистая седая шевелюра, намокнув, предательски обнажила розовую от перегрева плешь, до этого тщательно замаскированную искусно уложенными прядями. – И скажу тебе, не кривя душой, – продолжал старик, растягиваясь на полке и кладя дряблый подбородок на дряблые, уже начавшие покрываться старческими коричневыми пятнами предплечья, – что Ян, отец твой, земля ему пухом, был отличным мужиком. Отличным! Поддай-ка парку, Жорик… Вот спасибо, хватит. Отличным мужиком, да… Но и дураком он был феноменальным. Ты уж извини меня, старика, но из песни слова не выкинешь. Дурак – грубое слово и, к моему большому сожалению, весьма неоднозначное, но другого определения я просто не подберу. Всю жизнь пытался, и ничего не вышло. Дурак – он и есть дурак…

– Допустим, – сдержанно сказал Георгий, прислоняясь мокрой спиной к горячей дощатой стене и закрывая глаза, чтобы не видеть противных дряблых складок на бледных боках своего старшего партнера. – То есть что я говорю – допустим? Так оно и было, и тут я с вами совершенно согласен. Я только не могу понять, зачем вы мне это говорите. Во-первых, зачем, а во-вторых, почему… Почему вообще и, в частности, почему именно сейчас. При чем тут мой отец?

– Просто в тебе очень много от твоего отца, – с кряхтением переворачиваясь на спину, сказал Андрей Михайлович. – Ты можешь этого не замечать, а заметив – не признавать, но в тебе очень, очень много от Яна. В этом нет ничьей вины. Так уж устроена природа, что дети берут от родителей и хорошее, и плохое. Но если человек берется делать дело, ему просто необходимо знать все не только о своих подчиненных, партнерах и конкурентах, но и о себе самом. В первую очередь – о себе самом. Вот ты давеча разохался по поводу этого.., гм.., несчастного случая в тайге.

– Может быть, не стоит об этом? – не открывая глаз, сказал Георгий.

– То есть как это – не стоит?! – возмутился Андрей Михайлович. – Еще как стоит! О чем же нам еще говорить? Это, дорогой мой, краеугольный камень наших с тобой взаимоотношений. Нам с тобой еще работать и работать, а ты говоришь – не стоит… Если ты сейчас же, сию минуту не разберешься в себе самом, это может очень печально закончиться. В первую очередь для тебя, потому что я себя в обиду не дам, даже не надейся.

– Гм, – сказал Георгий, не открывая глаз. Смотреть на старика ему теперь хотелось еще меньше, чем раньше.

– Ты не хмыкай, дружок, – прокряхтел Андрей Михайлович. – Сидишь, небось, и думаешь: пугает, старый упырь, зубы заговаривает… Так вот, чтобы ты знал; не пугаю. Не пугаю и зубы не заговариваю, потому что не нуждаюсь я в этом, друг мой Жорик. И если уж говорить начистоту, в тебе я тоже не особенно нуждаюсь.

– Так в чем же дело? – спросил Георгий, заставив себя открыть глаза и в упор посмотреть на старика. – Давайте расстанемся!

– Когда я говорил, что твой отец был дураком, я вовсе не имел в виду слабоумие, – проворчал Андрей Михайлович. – И тебя в отсутствии сообразительности тоже не упрекнешь. Так зачем же ты прикидываешься имбецилом? Ведь тебе же отлично известно, что расстаться друзьями мы теперь не сможем, а расставаться врагами… Ну скажи, зачем тебе это нужно? И зачем это нужно мне? Ты уже должен был понять, что мои враги долго не живут. А ты мне как сын, Жорик, и я не намерен из-за какого-то вздора превращаться в современного Тараса Бульбу.

– Я бы не стал называть тридцать трупов вздором, – заметил Георгий.

– Ах, да оставь ты в покое эти трупы! – с неподдельной досадой воскликнул Андрей Михайлович. – Один труп – это, как известно, трагедия, а тысяча трупов – просто статистика… Неужели тебе было бы легче, если бы трупов было не двадцать пять, а, скажем, десять? Или два?

– Мне было бы легче, если бы обошлось вообще без трупов, – сказал Георгий.

– Брось, брось! Ты что, видел их, эти трупы? Нюхал их, щупал, хоронил своими руками? Ты даже имен их не можешь назвать, не поднимая списки, которые, кстати, уже благополучно уничтожены… А что касается твоего знакомого, который по твоей милости угодил в эту кашу, так это, братец ты мой, твоя ошибка. Я подчеркиваю: ошибка! А ни в коем случае не вина… И вообще, я не зря начал разговор с твоего отца. Ведь это он вдолбил тебе в голову, что в каждом человеке от рождения сидит какая-то совесть и жить должно, постоянно сверяясь с нею, как с компасом. А если собьешься с курса, она, эта самая совесть, непременно станет тебя грызть и может загрызть буквально до смерти… Так?