Страница 27 из 47
Через без малого тридцать лет со дня завершения работы книга появилась: «Малая психиатрия большого города».
«Первые же результаты таких работ показали, что в населении, даже в наиболее развитых и сравнительно обеспеченных врачебной помощью странах, различная, но очень большая доля лиц, неотложно нуждающихся в стационировании, остается дома».
То же оказалось и в Москве: 51,8 процента обследованных доктором Брониным людей он отнес к той или иной форме и степени психического расстройства, от неврозов до олигофрении. Отчетность диспансера, в ведении которого была обследованная территория, преуменьшала, как выяснилось, распространенность общего числа душевных болезней в 10 раз, шизофрении – примерно в 3-4 раза, алкоголизма – в 20.
Итак, половина населения столицы в той или иной мере нездорова. То есть она была нездорова тридцать лет тому назад – однако, согласитесь, нет ровно никаких оснований полагать, что с тех пор ситуация изменилась к лучшему.
Срочно перебрав в уме всех своих родных и знакомых, я желаю получить точные, недвусмысленные критерии, по которым могла бы отделить больных от здоровых.
Но труднее всего, как я и предполагала, определить именно понятие нормы. Примерно так же трудно, как определить (то есть не установить, а дать дефиницию) самое тяжкое психическое заболевание: олигофрению. И то, и другое в основном описывается «отрицательно» – тем, чего в этом состоянии нет, а не тем, что этому состоянию свойственно.
А тогда почему я должна верить, что половине моих друзей и знакомых (и на 50 процентов – мне самой?!) свойственны те или иные психические отклонения?
Но на протяжении всей книги Самуил Яковлевич очень редко говорит о болезни. Он называет это – страдание. У нас принято творить: больной страдает тем-то и тем-то – но это просто медицинский штамп, давно лишившийся всякой образности и эмоции. А вот назвать психическую болезнь страданием – это же совсем другое дело, для меня во всяком случае: я легко соглашусь с тем, что половина людей вокруг меня сейчас, в эту минуту, страдает, другая половина будет страдать завтра или послезавтра, а вообще не страдают только полные идиоты, то есть олигофрены, которые и есть самые больные люди на свете.
И врач Самуил Яковлевич Бронин убеждает меня, что многим из страдальцев можно и нужно помочь – не превращая их в счастливых идиотов, а просто снижая невыносимость бытия, делая его выносимым и для тех, кто послабее.
Разумеется, на самом деле все куда сложнее. Есть люди действительно тяжело, порой неизлечимо психически больные; это константа, во все времена примерно пять процентов населения. Вокруг этого ядра расходятся концентрические круги психических отклонений все меньшей и меньшей степени тяжести. Круги эти, в отличие от ядра, имеют свойство сжиматься и расширяться – в зависимости не только от обшей ситуации (война, стихийное бедствие, нищета и беззащитность), но и, чуть ли не в большей степени, от готовности общества и медицинского сообщества признать то или иное отклонение таковым, а не разновидностью нормы. Этим и объясняется, наверное, парадокс, что во время войны число регистрируемых психических заболеваний резко снижается, а в иные тяжкие для общества времена представления о норме настолько искажаются, что во главе страны запросто оказывается параноик, садист становится народным героем и ему ставят памятник.
О болезни любой степени тяжести Бронин говорит как о страдании; это принципиальный, слегка старомодный и очень человечный подход к людскому несчастью. Эту замену слов, конечно, не С. Бронин выдумал, так у нас было принято в конце XIX – начале XX века и так принято до сих пор на Западе, но мы давно об этом забыли. Может, еше и поэтому в массе у нас относятся к психическим заболеваниям со средневековой нетерпимостью, им не сострадают, их скрывают и стыдятся, как «дурной болезни», и трудно придумать что-нибудь ужаснее наших психиатрических больниц и интернатов для умственно неполноценных (словечки-то какие!).
Но меня-то, честно говоря, больше всего интересовали внешние слои предъявленной в книге фигуры, там, где нет глубоких органических поражений, где «неврозы», которые действительно редко кто относит к заболеваниям. Там, где попеременно оказываемся практически все мы.
Для начала я выбрала именно этот – мне очень хочется напомнить о нем пожилым людям, одержимым ностальгией.
«Из обследованных нами 87 квартир 41 была общей, и в них жили 254 человека (более половины выборки). В 15 из них была вполне добрососедская атмосфера, предполагающая взаимопомощь и общую благожелательность, расширяющая круг близкого, почти родственного общения. В 19(115 человек) была обстановка скрытой враждебности, выплескивающейся в открытые ссоры и противостояние, но чаще ограничивающейся рамками натянутых приличий, – ни о каких преимуществах взаимополезного сотрудничества здесь не могло быть и речи. Промежуточные, нейтральные варианты были нехарактерны…».
Коммунальные войны описаны С.Брониным как классические войны животных и людей за территории: «Горячей точкой квартиры является чаще всего прихожая, не делимая ни территориально, ни хронометрически. Дипломатические перебранки совершаются на общей кухне, служащей своеобразным форумом для воюющих сторон, физические стычки – на нейтральной полосе коридора… Существуют закономерные послабления и приостановки военных действий, связанные с часами суток, днями недели и годовым календарем: наименее опасны дневное время и общенародные праздники, когда заключается безмолвное перемирие; наиболее чреват агрессией, кажется, воскресный вечер, который в общем сознании отождествляется с началом следующей трудовой недели (как если бы мы до сих пор считали дни от восхода до заката солнца)… Речь идет о коллективной патологии, подчиняющейся территориальным и временным законам социума».
В центре этой социальной патологии, по наблюдениям врача, часто находятся люди психически глубоко, по-настоящему больные: из семи квартир- «осиных гнезд» в шести зачинщиками скандалов, виновниками постоянных конфликтов были такие люди. Разумеется, это не невротики, их диагноз звучал по-иному: шизофрения, например, или травматическое слабоумие. Живущие рядом невротики страдали активно или пассивно: страдательная сторона с ужасом постоянно ждала оккупации мест общего пользования или морального и физического давления противника; активная была охвачена страстью немедленного восстановления справедливости, атаки, контратаки и самозащиты. Воюющие стороны жили этими конфликтами, повсеместно распространяли «правду» о них, в которой клевета перемешивалась с преувеличениями, боролись за новых и новых участников. «Психотерапевт посчитает, что таким образом они «облегчают душу», разгружают ее от избыточных эмоций – для традиционного психиатра эта неистощимая «пропагандистская», «кверулянтская» и пр. деятельность свидетельствует о тенденции сверхценных идей к генерализации – это овладевающие представления старых авторов, которые тем более витальны и всесильны, что исходно связаны с таким властным биологическим императивом, как инстинкт собственной территории».
Очень похоже выглядит невроз участников и жертв военных действий, о котором когда же и вспомнить, как не во время войны. Мы искренне не верим в то, что следы тяжких переживаний остаются в нас на всю жизнь. Наблюдения С. Бронина. встречавшего только участников и жертв Второй мировой войны, зато тогда еше многочисленных, свидетельствуют, что военные страхи и агрессия, на время стертые и, казалось бы. ушедшие, возвращаются в старости с развитием церебрального атеросклероза, «как если бы с присоединением последнего ослабевали «защитные возможности» психики. до того маскирующие… психогенное, аффективное и вегетативное страдание, отчего оно снова выходило из небытия наружу». Шестидесятишестилетний мужчина «…в последние годы, когда появились прежде ему не свойственные головные боли, головокружения, постарел физически. Вновь, как когда-то, стал несдержан, плачет навзрыд, постоянно возвращается к тому, что жизнь «загублена». Если по телевизору показывают фильмы на военные темы, начинает рыдать, трястись, охватывается беспричинным отчаянием, тоскливым возбуждением…» Не всегда это проявляется столь ярко, но тем не менее целое поколение наших соотечественников, перенеся военную травму на фронте ли, в тылу ли, осталось на всю жизнь со своим особым психическим страданием, будь то загнанный в подсознание, но неизживаемый страх бомбежек или невроз наемного убийцы, характерный для активной формы болезни. Будет ли когда-нибудь предъявлен счет за психическую травму жертв и участников афганской, чеченских войн тем, кто их затеял? Пока в общественном сознании эта тема, кажется, вообще не звучит.