Тень прошлого

– И еще одно, – продолжал Лопатин, – последнее: вы все подлецы, и рано или поздно ответите, если не перед людьми, то перед Богом наверняка. Желаю вам сдохнуть.

– Ну спасибо, – сказал Илларион. – Юрка, ты совесть имеешь? Ты слышишь, что про меня говорят?

– Слышу, – сказал Юрий Константинович. – Папа, это я.

Илларион заметил, что слово «папа» далось ему с некоторым трудом. Впрочем, это было не его дело: он всегда соглашался с англичанами, утверждавшими, что в каждом доме своя тайна, и был далек от того, чтобы пытаться улаживать чужие семейные отношения. Он положил трубку и закурил, без особого интереса разглядывая Василька. Василек хлопал не него полными надежды глазами: а вдруг отпустят? «Дудки, – подумал Илларион. – Сиди, ты еще можешь пригодиться.»

Он посмотрел на часы. Скоро должна была подъехать Оля. Она могла приехать не одна, и потому Илларион решил быть предельно осторожным, открывая ей дверь.

Сигарета, как всегда, догорела слишком быстро. Илларион отыскал на захламленном журнальном столике пепельницу и сунул туда окурок. Из спальни вышел Юрка. Илларион взглянул на него и отвернулся: глаза у мальчишки припухли, словно он только что плакал.

– Ты вот что, Юрий Константинович, – сказал он, глядя в окно, за которым повисла ущербная луна. – Сходи-ка на кухню и поставь там чайник. Чая хочется – сил нет. Чай заваривать умеешь?

– Умею.

– Вот и завари, да покрепче. Что там где лежит, сам разберись. И вообще не маячь, а то мало ли что…

Мальчик молча вышел. Илларион снова закурил и стал ждать, время от времени поглядывая на часы. Сидевший на диване Василек перестал хлопать глазами и, кажется, задремал, а может быть, просто думал о чем-то с закрытыми глазами. Минуты капали, как вода из неисправного крана. На кухне засвистел чайник, и стало слышно, как там возится и брякает Юрка, заваривая чай.

Потом позвонили в дверь.

Василек встрепенулся, открыл глаза и замычал.

Не обращая на него внимания, Илларион бесшумно скользнул в прихожую, заглянул в кухню и приложил палец к губам, призывая Юрку к полной тишине. Тот молча кивнул с самым серьезным видом.

Илларион подкрался к дверям, повернул барабанчик замка и резко распахнул дверь. На пороге стояла Оля, держа в руке наведенный Иллариону прямо в живот пистолет, казавшийся непропорционально длинным из-за навинченного на ствол глушителя.

Темнота, царившая на площадке, дала Иллариону некоторое преимущество: ослепленная хлынувшим из прихожей светом, Оля выстрелила не сразу. Илларион успел посторониться, галантно пропуская пулю в прихожую.

Пуля расколола зеркало и, надо полагать, засела в штукатурке. Забродов, ожидавший чего угодно, только не того, что женщина, с которой он недавно провел ночь, станет стрелять ему в живот, несколько растерялся и действовал скорее рефлекторно, чем повинуясь голосу рассудка. Он ударил ногой по сжимавшей пистолет руке – слишком сильно, запоздало понял Илларион, этой девчонке хватило бы и трети того, что он вложил в этот удар, – и, не давая опомниться, схватил Олю за руку и швырнул через прихожую в комнату. Оля с треском приземлилась на диван.

Илларион запер дверь и подобрал отлетевший в угол «Макаров», подумав мимоходом, что, если события будут развиваться в таком же ключе, то к утру у него наберется коллекция пистолетов, сравнимая разве что с коллекцией музея криминалистики ФБР. Из гостиной послышался голос Оли, которая обозвала кого-то – скорее всего Василька – козлом. В этом голосе теперь не было даже намека на хрустальный перезвон, чему Илларион Забродов нисколько не удивился.

– Ну что, – сказал он бодрым голосом, входя в гостиную, – не поговорить ли нам?

В голову ему, рассыпая окурки и пепел, полетела тяжелая пепельница. Илларион небрежно отбил ее стволом пистолета. Оля произнесла длинную фразу, самым безобидным словом в которой было «импотент».

– Тише, – сказал Илларион, – здесь ребенок. И перестань мусорить.

Оля откинулась на спинку дивана, баюкая вывихнутую кисть. Ее короткие черные волосы рассыпались по лицу, а глаза с непривычным разрезом сверкали, как раскаленные угли.

– Ты дурак, Забродов, – сказала она. – Почему ты не пошел в тюрьму? Это было бы для тебя гораздо лучше.

– Просто беда, – сказал Илларион. – Всю жизнь находится кто-нибудь, кто считает своим долгом сообщить мне, что я дурак. Многие из этих умников уже умерли, пребывая в полной уверенности, что лучше меня знают, как нужно жить. Впрочем, в качестве начала разговора сойдет и такое утверждение.

– Ив качестве конца тоже, – сказала Оля. – Ты вывихнул мне руку, недоумок.

– А ты чуть не прострелила мне кишки, – сказал Илларион, – так кто из нас недоумок? Кроме того, ты меня обокрала и подставила. На женщин, конечно, не принято обижаться, но это все-таки слишком. Не сдать ли тебя в милицию? Мне почему-то кажется, что отпечатки твоих пальчиков должны храниться в их картотеке.

– Козел вонючий, – процедила Оля. – Что тебе нужно?

– Ага! – воскликнул Илларион, – выходит, я угадал! А нужно мне немного: я хочу спокойно жить и никогда не встречать тварей вроде тебя и твоего приятеля.

– Какой он мне приятель, – с презрением сказала Оля, покосившись на Василька.

– А я вовсе не его имел в виду, – сказал Илларион. – Я говорил о Званцеве.

– Впервые слышу, – сказала Оля.

Илларион расхохотался.

– Какая прелесть, – с трудом проговорил он сквозь смех. – Поверь, это действительно забавно, когда секретарша не знает фамилии своего шефа. Или его фамилия тебе ни к чему? Как ты его называешь – пупсиком?

Имей в виду, твой пупсик попал в неприятную историю, из которой у него есть только два выхода: в тюрьму или на тот свет. Так что, будешь ты говорить или нет, для него безразлично. Зато для тебя это имеет первостепенное значение.

– Ты дурак, – повторила Оля.

– Возможно, – сказал Илларион. – Юрик! – позвал он. – Там где-нибудь не осталось веревки?

– Навалом, – послышалось из кухни через некоторое время.

– Тащи сюда. А заодно уж и чай, если он готов.

Он опасался, что Оля станет отбиваться, но та покорно дала себя связать, не утруждаясь бесполезным сопротивлением. Она молчала и сохраняла непроницаемое выражение лица, но Илларион готов был поклясться, что внутри этой изящной головки кипит бешеная работа: строятся и отвергаются самые невероятные планы спасения, взвешиваются возможности, сравниваются варианты… Будь на ее месте мужчина, исход этой внутренней борьбы было бы несложно предугадать: простая и непреодолимая логика сложившихся обстоятельств толкала бы его к полной и безоговорочной капитуляции. Но она была женщиной, а женщинам свойственно плевать на логику. «Вряд ли, – подумал Илларион, поднося к губам дымящуюся кружку с чаем, – вряд ли эта женщина кого-нибудь любила. Тем более Званцева. Такие любить не умеют и не хотят, потому что любовь делает человека уязвимым. Для таких женщин мужчины – не более чем инструменты, средства в достижении цели…»