Тень каннибала

Такси укатило, на прощание обдав Забродова облаком гнусной вони из выхлопной трубы. Бывший инструктор спецназа чихнул и немного подышал ртом, очищая легкие. После этого он вынул сигареты и закурил. Воздух был наполнен вечерними ароматами, но Иллариону он показался отравленным. Над микрорайоном по-прежнему нависала смутная злобная тень, и Забродов чувствовал себя так, словно за ним сквозь занавески наблюдало множество горящих первобытной злобой глаз.

Он попытался отогнать посторонние мысли. Темная аура, сектанты-сатанисты, якобы гнездившиеся некогда в здешних местах, — все это было сущей чепухой. «Впрочем, — подумал Илларион, — возможно, не такая уж это чепуха. Просто все это не меняет дела. Есть такие двуногие прямоходящие, к которым неприменимы законы цивилизованного общества.

Высокий европейский гуманизм — вещь, несомненно, хорошая и даже ходовая, но вот что сказал бы член Европарламента, если бы некий живописец в шелковом шейном платке, похожем на несвежую салфетку, употребил за ужином его семнадцатилетнюю дочь? Что сказал бы бритоголовый буддист, понятно. Он сказал бы, что таков был предначертанный его дочери путь. Правда, не исключено, что после этих слов бритоголовый буддист удавил бы живописца с кулинарными отклонениями голыми руками, наплевав при этом на плохую карму… Но буддисты тут ни при чем, а вот Европарламент наверняка счел бы своим долгом резко осудить действия, которые намерен предпринять некий отставной вояка, вечно лезущий не в свое дело».

Размышляя подобным образом, он дошел до подъезда, в котором жил Коломиец. «Спокойно», — напоследок предупредил себя Илларион и вошел в подъезд.

Ответом на звонок в дверь была гробовая тишина. «Отлично, — подумал Забродов. — Ну а на что ты надеялся? Что он будет сидеть и дожидаться, пока за ним придут?»

Он позвонил еще дважды, а потом на всякий случай постучал по двери кулаком — не слишком сильно, но так, что по лестничным маршам пошло перекатываться гулкое эхо.

В квартире Коломийца по-прежнему царила гробовая тишина, зато соседняя дверь вдруг открылась, явив взгляду Иллариона сморщенную старушенцию лет семидесяти пяти, одетую в растянутые тренировочные брюки и полосатую вязаную кофту.

— Чего буянишь-то? — сварливо осведомилась она, сверля Забродова черными буравчиками глаз. — Чего хулиганишь? Нету его дома. Два дня уже как нету. Уехал куда-то.

— Уехал? — удивился Илларион. — А куда, не подскажете?

— Мне не доложился, — отрезала старуха и захлопнула дверь.

Илларион немного потоптался на лестничной площадке, а потом позвонил в квартиру своей неприветливой собеседницы.

— Ну, чего тебе надо, настырный? — донеслось сквозь дверь. — Ступай домой, покуда я в милицию не позвонила!

— Бабуся, миленькая, — взмолился Забродов, — пустите позвонить! Мне как раз в милицию и надо. Я не грабитель, ей-богу! Могу паспорт показать!

— А вот как дашь ты мне по голове, — ответила вредная бабка, — что толку от твоего паспорта! Может, ты и не грабитель. Может, ты людоед? Почем я, старая, знаю?

Илларион скривился, представив себе жаркое из старухи.

— Ты рожу-то не криви, — строго сказала бабка, которая, по всей видимости, подглядывала в дверной глазок. — С голодухи и такая старая вобла, как я, лучше курятины пойдет.

— Я сытый! — ударив себя кулаком в грудь, вскричал Илларион.

Дверь приоткрылась ровно настолько, насколько позволяла цепочка, и в щели возник хитрый черный глаз в окружении глубоких морщин.

— Паспорт давай, — сказал глаз.

Илларион пожал плечами и просунул в щель свой паспорт. Взамен он получил еще хранившую тепло бабкиной ладони трубку радиотелефона. Поблагодарив, он стал набирать номер Сорокина, слушая, как за приоткрытой дверью шелестит страницами паспорта и бормочет себе под нос калорийная старуха.

Сорокин ответил сразу, словно весь день сидел у телефона, дожидаясь звонка.

— Это я, — сказал Илларион.

— Головка от..! — свирепо прорычал полковник. — Что это за цирк? Что ты устроил в больнице, черт бы тебя побрал?!

— Не ори, — сказал Илларион. — Я тебе потом все объясню. Тут вот какое дело, Сорокин. Я нашел твоего человека, но он, похоже, рванул когти. Я сейчас стою у него под дверью и не знаю, что делать. Теперь настала твоя очередь!

Сорокин сразу перестал орать.

— Это точно? — быстро, без паузы, спросил он.

— Точно бывает в палате мер и весов, — огрызнулся Илларион. — Конечно, надо проверить, убедиться… гм… осмотреться… Ты меня понимаешь?

— А толком объяснить ты не можешь?

— Не могу, — сказал Забродов, покосившись на дверь. — Так продиктовать тебе адрес?

Сорокин явился через полчаса с какими-то минутами — один, но в полной полковничьей форме. Он сердито пожал Иллариону руку и негромко предупредил его, что, если тревога окажется ложной, ему, Иллариону, не поздоровится. После этого бравый полковник, сверкая орлами, звездами, пуговицами и нашивками, вынул из кармана связку подозрительных металлических предметов, просунул два из них в замочную скважину и принялся осторожно двигать ими взад и вперед, нахмурив брови и даже высунув от усердия кончик языка.

Замок сдался почти сразу, уступив, как показалось Иллариону, не столько мастерству Сорокина, сколько его полковничьему авторитету. Дверь открылась без скрипа.

— Смелость города берет, — подбодрил Илларион полковника, указывая на открытую дверь.

— Смелость и наглость — разные вещи, — огрызнулся Сорокин и ступил в прихожую.

Илларион вошел следом, закрыл за собой дверь и сразу же остановился, едва не налетев на широкую спину Сорокина. Полковник стоял посреди прихожей и откровенно принюхивался. Илларион тоже принюхался и сразу же поморщился: запах был не сильный, но весьма откровенный. Так иногда пахло в уничтоженных артиллерийским огнем аулах, где под развалинами домов и дувалов разлагались на сорокаградусной жаре трупы людей и животных, которые некому было как следует похоронить. Здесь запах был в десятки раз слабее, но ошибиться в его природе было невозможно.

Забродов огляделся. Квартира была обставлена довольно богато, хотя и не так вычурно, как логово Ярослава Велемировича Козинцева. Повсюду висели картины, принадлежавшие, по всей видимости, кисти хозяина. Видимо, это было то, что он писал для себя, не выставляя на продажу. Во всяком случае, Илларион сильно сомневался, что кто бы то ни было смог бы прокормиться, пытаясь сбыть эти унылые и мрачные абстрактные композиции, сплошь утыканные сочащимися кровью глазами и костлявыми конечностями неприятного зеленоватого оттенка.

Равнодушный к живописи Сорокин уже вовсю орудовал на кухне и в кладовой. Он вернулся через две минуты, убирая в карман носовой платок, который, судя по всему, только что прижимал к лицу. Иллариону показалось, что с возвращением полковника вонь усилилась, как будто где-то в недрах квартиры Сорокин подобрал дохлую крысу и не придумал ничего умнее, как положить ее в карман.

— Ты прав, — сдавленно сказал он. — Надо вызывать группу и объявлять этого мерзавца в розыск. Ты знаешь, что у него в кладовой?

— Не знаю и знать не желаю, — ответил Илларион. — Я, пожалуй, пойду.

— Консервация! — с отвращением произнес Сорокин, не обратив на его слова ни малейшего внимания.

Выговорившись и дав, таким образом, волю своим чувствам, он схватил трубку стоявшего в прихожей телефона и стал звонить на Петровку.

…Когда Илларион загнал машину во двор и выбрался из-за руля на еще хранивший дневное тепло асфальт, уже совсем стемнело. Он с хрустом потянулся, с лязгом захлопнул дверцу «Лендровера» и двинулся к своему подъезду, чувствуя себя как никогда усталым и разбитым. «Приму душ и завалюсь спать, — решил он. — Ну, может быть, сначала немного почитаю. Нужно же, в конце концов, чем-то перебить впечатление! А то так, пожалуй, до утра не уснешь…»

Он немного лукавил. Перебить нужно было не впечатление, а отвратительный запах мертвечины, который, казалось, прилип к ноздрям, насквозь пропитал одежду и покрыл все тело тонкой липкой пленкой. В квартире Коломийца не было спрятанных в шкафах и под половицами трупов; там просто испортился набитый мясом холодильник. Другое дело, что мясо в этом холодильнике было не совсем обычным…