Тайна Леонардо

Шок она испытала, войдя в комнату, которую очень хотелось назвать альковом. Здесь была всего одна картина, зато какая! Над низкой широкой кушеткой, в обрамлении тяжелых темных драпировок, на обтянутой вишневым бархатом стене, умело подсвеченная, висела... "Мадонна Литта"!

– Не надо бледнеть, милочка, – сказала, заметив ее состояние, Валерия Захаровна. Она явно наслаждалась произведенным эффектом. – Подойдите ближе.

Ирина подошла, и уже на втором или третьем шаге у нее немного отлегло от сердца: это была копия, хотя и весьма совершенная, причем сделанная не так давно – от силы пятнадцать-двадцать лет назад. Художник постарался добиться максимального сходства, искусственно состарив холст, и даже рама была точь-в-точь такая же, как та, что до недавних пор висела в одном из залов Эрмитажа.

– Боже мой, – прошептала Ирина. – Кто это сделал?

Валерия Захаровна назвала имя, и Ирина, услышав его, уже в который раз подумала, как мало знает о мире, в котором живет, и даже о той его части, которую, как искусствовед, казалось бы, должна знать как свои пять пальцев. Художник, о котором шла речь, долгие годы перебивался с хлеба на воду, поскольку не скрывал, что считает так называемый соцреализм просто кормушкой для бездарей и карьеристов. Ясно, что рассчитывать на хорошую жизнь ему не приходилось. Надо было менять либо собственные взгляды, либо систему, с которой эти взгляды находились в неразрешимом противоречии. Взгляды он менять не хотел, а изменить систему был не в силах, и те немногие, кто его знал, пророчили ему скорую смерть – если не от цирроза печени, то от алкогольного отравления. А потом все изменилось – резко, в одночасье. Соцреализм продолжал свое победное шествие по залам музеев и выставок, а на талантливого, но чересчур независимого во взглядах аутсайдера, еще вчера зарабатывавшего себе на жизнь оформлением витрин окраинных гастрономов, вдруг, как из рога изобилия, посыпались крупные заказы, из-за которых именитые столпы отечественной живописи готовы были перегрызть друг другу глотки. Никто не мог понять, откуда такая благосклонность Фортуны; поняла это лишь Ирина и лишь теперь, спустя без малого двадцать лет, в этой комнате: причина висела прямо перед ней, красиво выделяясь на фоне темно-вишневого бархата...

...Уловив в потоке пустой болтовни слово "мадонна", Ирина сосредоточилась на том, что говорила Валерия Захаровна. Оказалось, что речь уже некоторое время идет об интересующем ее предмете, и Ирина отметила про себя, что пропустила момент, когда разговор свернул в новое русло.

– ...Увидела репродукцию в каком-то альбоме, – говорила Валерия Захаровна. – Ну, вы сами можете представить, милочка, что это была за репродукция, если вспомните тогдашний уровень полиграфии. Однако я сразу почувствовала что-то такое... какое-то духовное родство, что ли. Как будто в прошлой жизни я была ею, понимаете? Нет, конечно, сначала все это были просто детские фантазии. Девочкам нравится представлять себя сказочными принцессами, и я не была исключением. Только у моей сказочной принцессы был вполне конкретный облик.

Она отставила недопитую чашку и занялась сложным процессом закуривания сигареты: извлекла ее из лежащей на столе открытой пачки, ввинтила в мундштук, щелкнула золоченой зажигалкой и изящно выдула дым. Ирина смотрела на нее, поражаясь странному несоответствию голоса и выражения многоопытных глаз зрелой дамы девической стройности гибкого тела и матовому румянцу гладких щек. В этом было что-то противоестественное, как будто в удобном кресле напротив Ирины расположилась не живая женщина из плоти и крови, а какая-то механическая кукла, оживший мертвец, вроде чудовища Франкенштейна. Конечно, с тех пор, как мадам Шелли написала свой бессмертный роман, наука и медицина шагнули далеко вперед – в частности, научились делать швы от разрезов тонкими, как паутинки, и прятать их в местах, недоступных для постороннего взгляда...

– А по-настоящему все началось где-то в семнадцать лет, – продолжала Валерия Захаровна. – Ну, может быть, в восемнадцать... Это было так давно, что я уже почти ничего не помню. Помню, был мальчик, который очень меня любил и все время ходил за мной с фотоаппаратом. Такой, знаете, странный способ ухаживания: все время фотографировать свой предмет... Да, так вот один из снимков меня просто поразил. Я сидела в сквере и, помнится, что-то читала, а он, по своему обыкновению, подкрался незаметно и щелкнул своим "ФЭДом". Потом подарил мне фотографию... Чудак, он даже ничего не заметил! Для него это был просто довольно удачный снимок любимой девушки, а я взглянула только один раз и все поняла. Это была она! Ну, не совсем, конечно, но сходство было поразительное, поверьте! У меня как будто глаза открылись. Я поняла, откуда это томление, эта беспричинная тоска, отвращение ко всему, что меня окружает... Уже гораздо позже я где-то прочла, что бывают случаи, когда человек не полностью забывает подробности своей предыдущей жизни. Конечно, тому, кто никогда не испытывал подобных ощущений, мои слова покажутся просто модной чепухой, салонной болтовней...

По тому, как Валерия Захаровна подвесила конец фразы в воздухе, Ирина поняла, что от нее ждут ответа.

– Отнюдь, – сказала она. – Вы правы, подобные чувства никогда не были во мне достаточно сильны, чтобы оказывать на меня заметное влияние, но... Словом, я вас вполне понимаю.

– Вы нравитесь мне все больше, – сказала Валерия Захаровна. – Похоже, мы действительно сумеем подружиться.

– Мне бы очень этого хотелось, – солгала Ирина.

– Ну, милочка, этого многим хочется, – небрежно заметила Валерия Захаровна, и Ирине стоило большого труда удержаться и не произнести резкость, уже вертевшуюся на кончике языка. – Тем вы для меня и ценны, что искали моей дружбы не ради выгод, которые можно из нее извлечь.

– Возможность общаться с человеком, который тебе интересен, – тоже выгода, – сказала Ирина. – "Интересен", конечно, не совсем правильное слово... Это не интерес... Понимаете? Не материальная заинтересованность, не любопытство, а что-то вроде потребности быть... ну, быть рядом. Извините, – добавила она, смущенно потупившись, – по-моему, я говорю что-то не то. Это, наверное, лишнее и вообще ни к чему...

– Ничуть, – возразила Валерия Захаровна, элегантно поднося к губам мундштук. – Ваша искренность мне очень импонирует. В наше время люди все реже проявляют это прекрасное качество, особенно при общении с теми, кто выше их и сильнее.

"Ах, черт возьми! – продолжая скромно разглядывать скатерть, подумала Ирина. – Мы с тобой примерно одного роста, так в чем же, прости за непонятливость, ты меня выше?! Старая рептилия, ушитая по всем швам, а туда же – выше она, видите ли!"

– Вот с той фотографии все и началось, – оставив в стороне выяснение отношений, продолжила свой рассказ Валерия Захаровна. – Она у меня с собой. Хотите взглянуть?

– Разумеется, – ответила Ирина, – очень хочу.

А что еще она могла ответить?

Валерия Захаровна открыла лежащий на столе ридикюль, порылась в нем (повернувшись к Ирине левым профилем и слегка наклонив голову), а затем положила на стол старую, уже заметно тронутую желтизной черно-белую фотографию. Ирина с благоговейной осторожностью взяла эту реликвию в руки и поднесла к глазам, вглядываясь в черты изображенного на снимке юного лица.

Да, сходство с "мадонной Литта" имело место быть, хотя и не такое разительное, как то, что демонстрировала Валерия Захаровна в данный момент. В то же время лицо на фотографии казалось одухотворенным; возможно, то была просто задумчивость или сосредоточенность юной девушки, почти ребенка, читающей любимую книгу, но это мягкое, почти неуловимое выражение гораздо больше роднило тогдашнюю Валерию Захаровну с мадонной, чем теперешнее портретное сходство.

"Портрет Дориана Грея", – подумала Ирина. Она чуть было не произнесла это вслух, но вовремя спохватилась: сравнение было чересчур прозрачным и наверняка не понравилось бы ее собеседнице.

В самом деле, работа пластического хирурга, который довел сходство Валерии Захаровны с "мадонной Литта" до полной идентичности, была сродни тому, что совершил придуманный Оскаром Уайльдом художник, написавший портрет, старившийся вместо своего прототипа. Следы времени, пороков и страстей с лица Валерии Захаровны удалил скальпель хирурга, а не темное волшебство портрета – вот и вся разница. А суть осталась неизменной: это была просто еще одна безнадежная попытка обмануть время, судьбу, окружающих и в первую очередь самое себя...