Тайна Леонардо

Силы у него были уже не те, что прежде, и бутылка, блеснув в лучах восходящего солнца мокрым, отмытым до полной прозрачности боком, пролетела каких-нибудь пять метров и плюхнулась в воду, немного не долетев до противоположного берега ручья. Ручей в этом месте разливался широко и привольно, с журчанием омывая драные автомобильные покрышки, какие-то гнилые бревна, замшелые глыбы бетона, ржавый кузов древнего горбатого "запорожца" и бог весть какой еще хлам.

Бутылка, упав в воду, подняла мелкую волну, которая всколыхнула болтавшийся на поверхности, запутавшийся в корягах и поникшей лозе мусор. На середину ручья, покачиваясь, выплыл обломок доски, за ним – рваный, потертый, полузатонувший пластиковый пакет с изображением улыбающейся красотки, а следом из-за покореженного, проржавевшего насквозь автомобильного кузова неторопливо, будто в страшном сне, выдвинулось, проплыло метра два и снова остановилось, зацепившись за камень, нечто, при виде чего Егорыч вмиг позабыл и о промокшем ботинке, и о ноющей пояснице, и вообще обо всем на свете.

Оно, это нечто, было одето в большую, не по размеру, подростковую куртку с яркими полосами и вставками, мешковатые джинсы, белые кроссовки и каким-то чудом удержавшуюся на голове бейсбольную кепку. Тело лежало на воде лицом вниз и не шевелилось, лишь плавно покачивались на волнах широко раскинутые руки и ноги.

– Ах ты, мать твою семь-восемь! Что ж это за день такой?! – огорченно воскликнул Егорыч. – Гляди, Петруха, мальчонка утоп! Ах, чтоб тебя с твоей бутылкой!..

Умнее всего, конечно, сейчас было бы просто повернуться и уйти, сделав вид, что никакого тела в ручье нет, а если даже и есть, то они, Егорыч с Пеструхой, его и в глаза не видели. Ведь поначалу-то они его и вправду не заметили, так могли ведь и теперь не заметить! Факт, могли.

Кто-то другой на их месте, наверное, так и поступил бы. Но Петруха был блаженный, который не мог равнодушно пройти мимо птички с перебитым крылышком и вечно подкармливал бродячих собак, которые бегали за ним повсюду. Он бы и чаек на свалке кормил, но те и без него чувствовали себя неплохо и плевать хотели на его угощение. Что же до Егорыча, то он, как уже было сказано, вечно за кого-нибудь переживал. И сейчас, углядев в замусоренном ручье, журчащем в ста метрах от свалки, тело маленького, не старше восьми-девяти лет, мальчонки, одетого чисто, по-городскому, он вообразил себе его родителей, которые сходят с ума от беспокойства, и немедленно начал за них переживать.

Помимо этих переживаний, однако, у Егорыча имелись и еще кое-какие соображения, не столь альтруистические, зато куда более рациональные. Дело было в Петрухе, который, черт его подери, совершенно не умел держать язык за зубами. Все, что узнавал он, в очень скором времени становилось известно всем без исключения обитателям свалки, среди которых попадались очень разные люди. Это ведь только в кино да в книжках пишут про какую-то там взаимовыручку и прочие распрекрасные вещи. На самом-то деле каждый выживает, как умеет, каждый за себя, и если представится, скажем, возможность свалить свою вину на соседа да еще и прибрать при этом к рукам его немудреное имущество... Ну, словом, тут не каждый удержится от соблазна.

И потом – мальчонка. Неспроста ведь он тут, в ручье, болтается! Не купаться же он сюда пришел – в октябре-то месяце! Рыбы тут никакой тоже сроду не водилось, зато любителей с пьяных глаз сотворить что-нибудь непотребное хватало с избытком. Им ведь, чертям, все равно – что бомжиха вшивая, что мальчонка, что дырка в заборе...

Вот и получалось, что, если Егорыч сейчас, скажем, тихонько повернется и уйдет, о его находке уже к вечеру будет знать вся свалка – Петруха раззвонит да еще и приплетет что-нибудь с перепугу. Не позднее завтрашнего утра эта история дойдет до ментов, а те долго разбираться не станут. Труп есть, подозреваемый имеется... Бока намнут, защемят пальцы левой руки между дверью и косяком, и сам не заметишь, как правой любое признание не глядя подмахнешь, лишь бы перестали мордовать. Так и сдохнешь потом на нарах, возле параши...

– Спасать надо! – всполошился Петруха.

"Спасать" у него прозвучало как "шпашачь". Егорыч, стоя одной ногой в холодной воде, плюнул в сердцах и постучал себя по лбу согнутым пальцем.

– Какое там "шпашачь", дурья твоя башка! Не видишь – помер парнишка! Поглядеть бы надо...

Петруха не возражал, однако и в воду лезть, похоже, не собирался. Егорыч подумал о своем ревматизме, но, поскольку одна нога у него все равно уже промокла, махнул на все рукой и решительно зашлепал по воде к тому месту, где лицом вниз плавал покойник.

На середине ручья воды было почти по колено. Утопленник качался на поднятых Егорычем волнах, будто норовя нырнуть и спрятаться от незнакомого старого оборванца под берегом, как бобер. "Раньше надо было прятаться, – с некоторым сочувствием подумал Егорыч, подходя к трупу вплотную. – А теперь ты в прятки не игрок. Только разок тебе спрятаться и осталось – в земельку, под дерновое одеяльце..."

Покойников Егорыч не боялся, потому как за свою долгую жизнь насмотрелся их предостаточно – и свеженьких, и лежалых, и таких, на которых и глядеть-то было страшно, не то что трогать. Подойдя к утопленнику вплотную, старик наклонился и перевернул его на спину.

Он ожидал увидеть распухшее, посиневшее лицо, возможно, объеденное – если не рыбой, которая в этом ручье давно передохла, отравленная сочившейся со свалки дрянью, то крысами. Вместо этого его взгляду представилась совсем другая, совершенно неожиданная картина: у восьмилетнего пацана было лицо взрослого человека!

Егорыч отпрянул, выпустив утопленника, который с плеском погрузился в воду, а потом медленно всплыл, опять выставив наружу свое одутловатое, покрытое неживой бледностью лицо с сеткой мелких морщин вокруг неплотно закрытых глаз. Между веками поблескивала мутная полоска белка, и из-за этого казалось, что покойник подглядывает за Егорычем, мысленно покатываясь со смеху и готовясь отмочить какую-нибудь штуку – например, вскочить и во все горло заорать: "Гав!"

Немного придя в себя, Егорыч сообразил, что перед ним вовсе не мальчонка, на тело которого кто-то с неизвестной целью насадил голову взрослого мужика, а лилипут, нашедший свою смерть в этом богом забытом месте. Про бомжей-лилипутов Егорычу слышать не доводилось, а значит, мысль его с самого начала работала в правильном направлении: дело пахло уголовщиной. И очень могло статься, что друзья и родственники мертвого лилипута разыскивали его повсюду, обивали пороги в ментовке и, быть может, даже объявили за него награду...

Мысль о награде решила дело. Егорыч вцепился обеими руками в плечи разбухшей, тяжелой от студеной воды куртки и, пятясь, волоком потащил тело на берег.

– Ну, чего вылупился? – сказал он Петрухе, который, вытягивая шею, старался получше рассмотреть его улов. – К Васяне беги, пускай по своей мобиле ментов вызывает. Да скоренько, одна нога здесь, другая там...

Васяня жил здесь же, на свалке, и был большим человеком – бригадиром "картонщиков". Бомжи со всего района за небольшую плату тащили ему собранный на городских помойках картон, а Васяня перепродавал его скупщикам. Бизнес у него шел так хорошо, что Васяня со своей бабой горя не знал – питался магазинными продуктами, каждый день пил настоящую водку, курил хорошие сигареты и даже имел мобильный телефон. Понятно, что, связь с ментами он поддерживал, потому что без этого ему вряд ли удалось бы сохранить свое завидное положение на самой верхушке здешнего "общества".

Петруха, топоча своими несуразными кроссовками, убежал в сторону Васяниной хибары, а Егорыч, кряхтя и негромко матерясь сквозь зубы, принялся собирать хворост для костра, торопясь согреться, покуда простуда не согнула его в бараний рог.