Дикая стая

—

Я подумал, что ты браконьеров обо мне предупредил загодя! — признался Гоша.

—

Э-э, браток, не мое это дело в ваши разборки соваться. Сами разбирайтесь! — отмахнулся мужик и продолжил, — никто вкруг не брехнет, что я, дед Иосиф, грязными делами себе на хлеб промышляю. Меж тобой и поселковыми не встану. Я — не судья! Нынче их и без меня хватает! В одной милиции, глянь, сколько дармоедов! Тоже судьи! А тряхни, всяк в говне по уши. Сам знаешь! Человеку жрать надо и, коль он на той рыбе вырос, на што ее отымаете у него? Ить рыбу в реки не ты, не государство, а Господь дает. Для всех на пропитание. А вы с зубов выдираете! Это по-людски? — кряхтел старик.

—

А кто рыборазводные заводы построил, из икры мальков растит и отпускает в море, чтоб выросли и пришли на нерест к своим берегам?

—

Не было ваших заводов, когда мы тут поселились. Рыбы было в тыщи раз больше, чем теперь. Такие косяки шли, что реку вброд пройти не можно было. С ног сшибала кета. Так-то вот! Сегодня близко не похоже на то время, хоть и народу жило много, и солдаты здесь стояли, и зверье водилось. А рыбы прорва имелась. Как стали ее отымать у людей, лосося будто кто обрезал. Косяки жидкие, сама рыба дрянная. Такую ни то есть, смотреть на нее гадко. С незрелой икрой приходит. Разве это дело? В наше время такую в переработку не взяли б! А теперь все метут. За жадность вас Бог карает. Вы и того не видите!

—

Конечно, мы виноваты! Поселковые икру выдавят, рыбу выкинут, а потом удивляемся, почему в магазине рыбы нет? А она по всем берегам гниет. На реке от ее вони не продохнуть. И опять мы виноваты! — возмущался Гоша.

—

Человек не оставил бы рыбу, но спробуй ее повесить коптить или вялить, вы ж мигом появитесь

и вытряхните тех мужиков из их же шкур. Иль скажешь, не было такого? Сколько за лето под суд отдал поселковых? От того нынче каждого куста боишься. Знаешь, охотятся на тебя! Не стану их защищать. Ты — человек подневольный. Не сам напросился, тебя заставили, мол, иначе обратно в зову воротим. Кто ее не познал, тот едино тебя не поймет. Она с любого кровь вместе с жизнью изопьет. Мне ли то не знать, — опустил человек голову и замолчал.

—

Дед Иосиф, а ты тоже отбывал срок? — удивился Гошка.

—

Пошли со мной, попьем чайку с медом. Угощу тебя, там поболтаем. На реке о том не хочу вспоминать! — встал старик и привел в землянку.

Тут было прохладно и тихо. Пахло медом и цветами, какими-то травами, висевшими в пучках по всем стенам.

—

Присядь. Не топчись у двери. В ногах едино нет правды, — налил чай, набрал меда в чашку, поставил перед поселенцем. — Ешь, Гоша, Божье. Это у нас не отымется ни людьми, ни правительством, — улыбнулся вымученно и, скрипнув спиной, сел напротив. — Я ить тож не на Камчатке народился. В Смоленске жил аж до самой войны. Знал бы ты, какой пригожий тот город! Каждая улочка со своим лицом и форсом. Сирень под окнами облаками цвела. На улицах яблони. Их добрые люди посадили для всех. Какие там березы и каштаны, какие тополя! Глаз не оторвать. И если б не война, не покинул бы свой дом. Мне тогда восемнадцать стукнуло. Со всеми мужиками ушел на фронт после школы. Считай с выпускного бала, первого и последнего в моей жизни! И увезли нас ночью, чтоб по темноте не приметил немец нашу колонну и не разбомбил ее, — закурил Иосиф.

—

А за что на зону попал? Иль дезертировал, иль в плен взяли? — торопил Гоша.

—

Э-э, нет! Я в слабаках не обретался ни в жисть! Снайпером стал в разведроте.

Меня на

особые задания посыл ал, когда нужен был язык! Сколько немецких офицеров подстрелил — со счету сбился. За это награждали всякий раз. «За отвагу» и орден «Боевого Красного знамени», три «Солдатских славы» получил. Потом «Красной звезды» дали. Дело шло к ордену Ленина. И вот тут-то осечка приключилась.

Мы уже

были в шаге от победы, в самом что ни на есть Берлине. Седьмое мая! Уже немец сидел в жопе. Бои закончились, ждали, когда фриц капитулирует. Ему едино уже деваться стало некуда, но как бы там ни было, с чердаков, крыш, из окон и даже из развалин по нашим ребятам стреляли ихние снайперы. Я, понятное дело, залег и стал наблюдать, откуда напасть? Троих снял, загасил насмерть. Тихо стало. Мне руки пожимают, благодарят, мол, молодец, навел порядок! А тут еще двое ребят-снайперов подошли. Свои же, с ними всю войну прошли, но их подначивать стали, мол,

отсиделись где-то,

пока Иосиф не разделался и не очистил этот сектор для нас. Может, и не задело бы их самолюбие, но высмеял их сам комбат. Они подумали, что я выделывался, и отошли ненадолго. Потом вернулись и предложили мне, давай, говорят, посмотрим, кто из нас троих лучший снайпер? Я посмеялся, мол, война наше доказала, все одинаковы! Но они настояли, а я как полудурок согласился. Стреляли мы при всех. Мишени были разные. Когда до

меня дошла

очередь, один из тех двоих подбросил монету, я попал в нее, второй подкинул звездочку, и ее раздолбал вдребезги. Только хотел глянуть на свою работу — меня двое заградотрядовцев скрутили и посоветовали не дергаться, мол, себе же хуже сделаю. Увели от своих и в тот же день сорвали с меня все награды. А на третий день военный трибунал приговорил к пятнадцати годам Колымы, — выдохнул человек со стоном.

—

Но за что? —

не понял Гошка.

—

А за то, что стрелял в герб своей страны. Монета была нашей. Уж как они ее сберегли или нашли, того не знаю. Герб — это всего лишь символ, но я, даже пройдя войну, не понял, как мог бы осквернить иль осмеять то, что заслонял жизнью. Прибавили и звезду с пилотки. Она — символ Армии. Меня долго не держали, назвали диверсантом и шпионом иностранной разведки, внедрившимся в боевой отряд. Долго, не меньше суток выколачивали признание, сколько получил за свои услуги от англичан? А я их в глаза не видел, но не поверили. Пытали так, что на Колыму поехал без зубов и со сломанной ногой. Мужики в зоне говорили, что я еще легко отделался. Могли меня живьем в грязь втоптать.

—

Твою мать! — не выдержал Гошка и обхватил руками голову.

—

А через месяц привезли в Магадан, сразу сунули на прокладку колымской трассы. Ее строили тысячи таких, как я! Их тоже увезли в полушаге от победы. Видно, посчитали, что героев слишком много наплодила война. А ну, позаботься о каждом, признав заслуги. И поставили все вверх дном. Тех, кто на пытках проклинал всех подряд, поставили к стенке и отблагодарили одной автоматной очередью. Таких как лопухов заставили пахать дарма, а трасса— это похлеще войны. Там был враг, и мы знали, что с ним делать и за что воюем. На Колыме совсем другое: упал, потерял силы — охрана либо собак спустит, либо прикладами измесит. Что им сломанная нога или беззубый рот? «Хавай говно из параши, коль хлеб жевать нечем!» И отнимали пайку, вырывали из рук. О баланде неделями мечтал, покуда с нормой не справлялся. Ее попросту не давали мне. Я уже и сам перестал верить, что дотяну до воли. Но тут меня Бог увидел, случайно познакомился с фартовым. Он узнал обо мне и стал подкармливать. У него на войне отец погиб, а вся семья, кроме него, с голоду повымирала. Он всех фронтовиков жалел.

Его никто не осуждал. Не стань он вором, умер бы от голода. А так и сам выжил, и нас от смерти сберег. Даже в больничку воткнул, где ногу мою подлечили. Вот там, на зоне многое я понял. Просквозило мозги, иначе соображать стал и осознал, что человек оп- режь всего о себе должен думать и помнить. Коль дана Богом жизнь — береги, не разбрасывайся и не рискуй ею попусту. Кому нужны награды в изголовье гроба? А ведь я на Колыме хуже, чем на войне выстрадал и промучился. Потом, конечно, реабилитировали при Хрущеве, извинялись за ошибку, вернули награды. Ну и что мне с них? Какая память осталась? Я их показать стыжусь. Лежат они где-то в чулане, забытые, а все оттого, что заплевали, затоптали всю душу мне тогда в военном трибунале и на Колыме. Пусть ни один я, тем более обидно понимать, что наши жизни никому не нужны. Нас выжали и выплюнули. Да и теперь, ну не насмешка ли? Разрешили нам, фронтовикам, заготовить на зиму по триста кило

рыбы, но

только мне, а жене, детям и внукам уже не разрешается! Они там наверху что, все контуженные на голову? Или это продолжение Колымы? Ну как это я буду жрать рыбу, а детям и внукам не дам, потому что не воевали? А кто нынче пойдет воевать, насмотревшись на нас и послушав? Нет, Гоша! Мои дети давно уже в Израиле! Там другие мерки. Уж коль воюет человек, его семья под заботой государства! Там считаются с человеком и берегут всякую жизнь.