Дикая стая

—

Выходит, ты — анонист?

—

Это чем обозвал меня? — не понял дед.

—

На баб дрочишься? И это в такие годы! Старый ты обормот! Падла вонючая!

—

Сам — говно! Ничего такого не делал я! А что смотрел на бабу, за то греха нет. Анна про то и не знала. Ни тебе меня совестить. Доживи до моих годов, сам таким будешь. Я своих ребят нормальными растил, а оне, оба, — что жеребцы. И хоть ты им в лоб поленом, уже не переделаются, — пожаловался дед.

—

Ладно, ступай домой, старый лешак. И не ползай под нашими окнами. Неровен час попадешь собакам на зубы, не то одежу, самого в клочья разнесут. Кто тогда старуху твою порадует? Да и я не дозволю тебе топтаться здесь. Под горячую руку попадешь — шею наломаю. Не гляну на твои годы. Пора тебе, старому, успокоиться, забыть баб, да о душе вспомнить.

—

Дурак ты, Гоша! Покуда мужик живой, всегда про баб должон помнить. Иначе и жить не стоит, коль

бабы глаза не радуют, — откашлялся старик и пошел вдоль забора к своему дому. По привычке, забыв о Гошке, повернулся к освещенному окну Анькиной спальни и остановился. Баба готовилась ко сну, Сазонов смотрел завороженно.

—

Дед, собак отпущу, старый озорник! — свистнул Гошка.

Сазонов побежал домой, а Георгий вернулся во двор, плотно закрыв за собою калитку.

На следующий день поселенец решил навестить свой барак и глянуть, что устроили ему поселковые.

Гоша взял с собою Дика на всякий случай. Пешком не пошел через весь поселок, спустившись вниз, сел в лодку, поплыл, а вскоре, оставив ее на берегу, на самом видном месте, пошел к бараку. Обошел вокруг, матеря и проклиная поселковый люд.

Почти вся квартира Игоря Бондарева сгорела, до Гошкиной осталось совсем немного. Тонкую перегородку, разделявшую когда-то соседей, прихватило огнем. Обгорели обои, опалило старый плащ Игоря, висевший на стене. Вывалились оконные рамы, обвалился потолок.

Корнеев вошел в свою квартиру. В ней сумрачно, холодно, грязно. Во всех углах паутина и пыль. Сразу было видно, что хозяин не появлялся здесь давно, а может, ушел навсегда.

Поселенец бегло протер пыль, затопил печь, поставил чайник. Помня старую традицию, решил по-доброму проститься с барачным жильем. Здесь он пришел в себя после зоны. Тут у него появились первые в жизни соседи и друзья. Сколько долгих вечеров коротали они вместе? Нет, далеко не всегда стояла на столе бутылка — поддержка мужского разговора, чаще пили чай, но как дорого и памятно то

время…

Кажется, закрой на минуту глаза, а уже открыв, снова увидишь Бондарева с его усталой, помятой улыбкой. И скажет сосед свое коронное: «Давай ужин сообразим, а то у меня в пузе кишка на кишку донос < строчит!»

«Где-то теперь Маринка с Андреем? Всего одно

письмо прислали. Вроде, все у них сложилось и на-; ладилось, зарабатывают теперь неплохо, а вот не пишут Нет не зазнались, и не потому что некогда, все проще и объяснимее: боятся воспоминаний, не хотят лишней нагрузки на нервы. Болит прошлое, и, конечно, душит тоска, ведь тут, на Камчатке, прошла их молодость. Какою бы трудной ни оказалась, она осталась их порою, самой светлой и неповторимой. Здесь они полюбили, здесь вместе пережили горе. Тут они знали всякий дом и каждого человека. Здесь были открыты им двери нараспашку, можно было войти в любой дом. У них было много друзей. А там? Если откроют, то только за деньги», — вздыхает Гоша вслед соседям и жалеет, ведь так трудно им на чужбине…

Запел на печке чайник — поселенец вздрогнул. Отвык от голоса свистка. Дик и тот зарычал на незнакомый хулиганский звук, потом жалобно заскулил. Ему не понравилась холостяцкая квартира хозяина, пес звал Корнеева вернуться к семье.

—

Погоди, кент, не торопи!

Человек налил чай, достал сахар, галеты. Угостил ими пса. Тот, съев, внезапно к двери подошел, зарычал грозно, оглянулся на хозяина, будто позвал за собой. Гоша вышел.

Перед бараком трое мужиков рассматривают обгорелость.

—

Вам что надо? — спросил поселенец.

—

Так эта хижина жилая? — спросили удивленно.

—

Я здесь хозяин.

—

Как собираешься зимовать?

—

А вам что за дело? — нахмурился Корнеев.

—

Нам плевать! Прислали глянуть, можно ли твою развалюху на лапы поднять или дешевле будет спалить ее окончательно?

—

Вы — приезжие?

—

Ага, шабашники. Ваш главный мент нас сюда сосватал на халтуру. У нас в поселке совсем работы нет.

А

без заработков как жить?

—

У нас не лучше! — оборвал Гоша.

—

Не базарь. Ваши мужики с гонором. Не уговорились твою халупу чинить, а мы — не гордые! Согласились!

—

Лишь бы платили. Дома вообще никакой работы. Дети голодные! — жаловались мужики, оглядывая барак.

—

Тут горелое надо снять, а уж потом, после расчистки, будет видно, что нужно делать.

—

Дешевле на дрова разобрать все. Полдня, и вспоминать нечего!

—

То не нам решать! Скажут, сделать заново, и молча будем делать. Чего хвост поднимать, когда работу дают? — осадил двоих мужиков крепкий, коренастый человек.

Гоша, послушав их, вернулся к себе. Ему было все равно, что будет с бараком, ведь сам он теперь живет в доме с бабой и мальчонкой. Сюда пришел проститься, взять кое-что из одежды и закрыть, чтоб не растащили поселковые все, что собрал и купил в дом.

Совсем отказаться от барака он и не собирался. «Мало ли как сложится жизнь? А вдруг с Анькой не склеится? Куда потом деваться? Опять к Рогачеву идти и вымаливать на коленях жилье? Нет! Я и сюда наведываться буду. Пусть не каждый день, но раз в неделю обязательно, — решил для себя Гошка. — А мало ли что стукнет бабе в голову? Или другого присмотрит? У меня запасное жилье будет на этот случай», — думает мужик, радуясь своей сообразительности.

Весь день, как и прежде, инспектор мотался по своему участку. Снял несколько сетей, поругался с поселковыми. А тут бабка Свиридова на берегу

оказалась. Увидела Гошку, окликнула, к себе подозвала:

—

Гоша, как человека и мужчину прошу, дай мне пару рыбок. Стыдно просить тебя, но больше некого. Остальные поселковые если ловят, то только для себя. Все позабыли, а ведь я, когда работала председателем исполкома, всем и каждому помогала. Никто не плакал, выйдя из моего кабинета. Все были довольны. Но когда вышла на пенсию, меня забыли. И куда бы ни пришла, не узнают. А иные откровенно удивляются и спрашивают: «Как? Вы еще живы?» — выскочила слезинка из глаза, скатилась на потертое старое пальтецо.

Женщине вдруг стало неловко за свое откровение и слабость. Она хотела уйти, извинившись перед Корнеевым за назойливость, но тот остановил, взял женщину за локоть и попросил тихо:

—

Подождите чуток! Сейчас все сделаем, — у человека застрял комок в горле.

Он вошел в реку, подождал хороший косяк и в считанные секунды накидал в лодку пяток кетин. Больше женщина не подняла бы.

—

Возьмите. Ешьте на здоровье и живите долго, как только сможете. Без вас здесь вовсе зверинец будет. Туристов можно привозить, чтобы в натуре все увидели! Сами! И убедились, что люди в чертей превратиться могут легко и просто. Когда рыба кончится, найдете меня. Я вам всегда помогу, — спустился в лодку и, помахав рукой удивленной старушке, вывел лодку на середину Широкой.

Корнеев поехал в верховья реки, где по слухам скучковались браконьеры. Теперь они ловили рыбу с оглядкой, внимательно наблюдая за рекою, не появится ли на ней лодка ненавистного инспектора.

Для этих целей на берегу свою охрану поставили. Те, завидя Гошку издалека, должны были тут же предупредить всех о появлении поселенца.

Кого и как предупреждают, Гоша еще не знал. Он взял с собою Динку. Она была

послушнее и

агрессивнее Дика, считалась с хозяином, понимала его с полуслова. Собака быстро усвоила, что от нее нужно, и внимательно следила за берегами,

сидя на носу

лодки.