Страница 26 из 40
Удивительно, Зельдин не был стариком в 70, и сейчас в 98 не старик! И сейчас, как 30 лет назад, он скромен во всём, живёт в двухкомнатной квартире (28 кв. м), никому не завидует, ни про кого худого слова не скажет, любит театр, его праздничную атмосферу, юных артисток, которые и в студии его окружили. Вся его жизнь принадлежит театру. Счастливая жизнь.
Присоединяемся к главному пожеланию, высказанному в "Пусть говорят!". Здоровья, здоровья! От всего сердца желаем также, чтобы Владимир Зельдин превзошёл достижение Николая Анненкова, отпраздновавшего свой столетний юбилей на сцене в театральном спектакле.
Отдел "ТелевЕдение"
Поэзия звучащего слова
Поэзия звучащего слова
А ВЫ СМОТРЕЛИ?
[email protected]/* */
Начав цикл "Послушайте!", канал "Культура" сделал долгожданный подарок любителям поэзии. В нём приняли участие не только известные киноартисты, имеющие в своём репертуаре поэтические программы, но и чтецы, отдавшие всю жизнь жанру "Звучащего слова". Это народные артисты России Антонина Кузнецова и Рафаэль Клейнер, выдающиеся подвижники, хранители и продолжатели традиций, заложенных родоначальниками жанра Александром Закушняком, Владимиром Яхонтовым и Дмитрием Журавлёвым.
Они с 60-х годов на чтецкой эстраде. В советское время звучащее слово было не только в моде и почёте, оно было востребовано на государственном уровне. Артисты-чтецы Московской государственной филармонии выступали на самых лучших концертных площадках, в вузах, научных институтах и в заводских клубах, а главное, в школах. Почти во всех средних учебных заведениях Москвы были чтецкие абонементы для разных возрастных категорий. Таким образом, детям с малых лет прививались не только любовь к литературе, понимание высших достижений поэзии, но и закладывались нравственные основы, присущие русской литературе.
Концерт Рафаэля Клейнера, мастерски снятый, с умелым чередованием крупных и средних планов артиста, с возникающими позади него на экранах изображениями исполняемых авторов, был посвящён русской поэзии ХХ века. Артист разговаривал с залом стихами Маяковского, Пастернака, Есенина, Бродского, Твардовского, Самойлова[?] И доверительный, страстный разговор этот был услышан не только в зале Дома музыки, что было видно по лицам зрителей, которых "выхватывала" камера, но и, без сомнения, телезрителями "Культуры". Как жаль, что поэзии в таком исполнении так долго не было на экране, как хорошо, что она наконец появилась.
А.К.
«Россия, встань и возвышайся!»
«Россия, встань и возвышайся!»
ПРЯМАЯ РЕЧЬ
Слово о Пушкине, произнесённое Юрием Поляковым в Музее А.С. Пушкина на Пречистенке 10 февраля в час гибели поэта
Читаешь Пушкина и словно уходишь в толщу культурного слоя, переполненного сокровищами всесильного слова. Думаешь о Пушкине и понимаешь, что твои мысли - лишь эхо, отзвук давно уже вымышленного, сказанного и написанного о национальном гении России. Пушкин - космос, почти загромождённый чуткими научными аппаратами, иные из которых и запускать бы не следовало. Но это нормально, правильно: у "светского евангелия" и должно быть столько разночтений, толкований, комментариев, что своим объёмом они стократ уже превосходят сам боговдохновенный первоисточник. Ведь у каждого человека, каждого времени, каждого прозрения и каждого заблуждения - свой Пушкин.
Некогда в нём черпали энергию тайной свободы и просвещенческой дерзости, от него заражались восторгом освобождения от запретов и канонов, а позже, напротив, искали опоры, чтобы противостоять мятежной дисгармонии и "детской резвости" всеобщего переустройства. Не льстец, Пушкин дарил самооправдание тем, кто слагал свободную или невольную хвалу властям предержащим. В нём искали смысл той русской всемирности, которая для большинства (гении не в счёт) - лишь бегство от недугов своего народа к язвам вселенского масштаба.
В годы "буйной слепоты" поводырей и "презренного бешенства народа" великий поэт наряду с другими нашими титанами стал хранителем гонимой и классово чуждой культуры. Его дерзость и бунтарский дух, свойственный всякой талантливой молодости, был приписан к первому этапу освободительного движения и стал, по иронии Истории, охранной грамотой для бесценного груза имперского наследия, уже приготовленного к выбросу с парохода современности. Для мыслящих людей той трудной, но неизбежной эпохи символом окончания безжалостной борьбы с прошлым стал, в частности, выход в 1929 году первого номера возобновлённой "Литературной газеты", прочно связанной с Пушкиным и его плеядой. Хочу обратить внимание на ещё одно символичное обстоятельство: воссоединению русских церквей, московской и зарубежной, предшествовало воссоединение двух пушкиниан: той, что развивалась в рамках советской цивилизации, и той, что творилась нашими эмигрантами в убывающем мире изгнания.
В советские годы те, кому было скучно строить социализм и тяжко мыслить обязательными категориями диалектического материализма, эмигрировали не только за границу, но и в Пушкина - ведь по одним его аллитерациям или аллюзиям можно скитаться всю жизнь, как по атолловому архипелагу, затерянному в лазурном океане. А толкуя "донжуановский список", можно было спрятаться от директивного целомудрия. "О, как мучительно тобою счастлив я!" - восхищались мы, поэты 70-х, эротизмом самого пушкинского словосочленения. Впрочем, со временем оказалось: опостылевшее директивное целомудрие всё же лучше добросовестного статусного разврата, а потребительский материализм даст сто очков вперёд диалектическому[?]
В наследии нашего гения, словно в тайном хранилище, скрыты прообразы будущих литературных веяний, направлений, течений и даже трендов с дискурсами. В строке "мой дядя самых честных правил", отсылавшей современников к басне Крылова про крестьянина и осла, который тоже был "самых честных правил", возможно, предсказана вся простодушная механика нынешнего центонного пересмешничества, самопровозгласившего себя новой поэзией. Но то, что у автора "Евгения Онегина" было оттенком, одной из красок на богатейшей палитре, у суетливых поборников обедняющей новизны стало моноприёмом, превратившим таинственную цевницу в штатив с дребезжащими пробирками. Впрочем, самопровозглашённость в искусстве заканчивается обычно тем же, чем и в геополитике: смущённым возвратом под державную длань традиции.
Пушкин остро чувствовал, что сама природа творчества тянет художника к самоупоению: "Ты царь: живи один. Дорогою свободной иди, куда влечёт тебя свободный ум[?]" Но тем талант и отличается от литературного планктона, раздутого критиками до размеров фуршетного осетра, - что истинный художник знает меру вещам. Да, он может не дорожить "любовию народной" и для "звуков жизни не щадить", но он при этом готов пожертвовать собой во имя высшей идеи, своего народа, отчей земли. И Пушкин, записной бретёр журнальных полемик, потрясённый кровавыми жертвами холерных бунтов, восклицает: "Когда в глазах такие трагедии, некогда думать о собачьей комедии нашей литературы!"
Помню, какое сильное впечатление у читающей публики вызвала общедоступная вроде бы цитата, использованная мной в статье в начале 90-х годов. Все, конечно, слышали в школе про "...русский бунт - бессмысленный и беспощадный", зато сказанное классиком дальше, традиционно опускалось: "Те, которые замышляют у нас невозможные перевороты, или молоды и не знают нашего народа, или уж люди жестокосердые, коим чужая головушка полушка, да и своя шейка копейка[?]" Ведь так оно и случилось[?] А нынче, разве часто мы слышим это вещее предостережение гения? То-то и оно!