Мой сын — фанатик

Парвез решил взять отгул и куда-нибудь сходить с сыном. Обо всем этом ведь можно поговорить. Он хотел узнать, как у сына дела в колледже. Сам хотел рассказать о семье в Пакистане. Более всего ему хотелось узнать, как так получилось, что Али открыл для себя это, по определению Беттины, «духовное измерение».

К удивлению Парвеза, мальчик идти с ним отказался. Сослался на некую договоренность. Парвезу пришлось настаивать: что может быть важнее, чем встреча отца с сыном?

На следующий день Парвез сразу выехал на улицу, на которой стояла Беттина. Шел дождь, Беттина была на каблуках, в мини-юбке и плаще. Плащ она распахивала перед проезжающими машинами.

— Залезай скорей! — сказал Парвез.

Они погнали по вересковой пустоши, остановившись на том месте, где не было ничего, кроме диких оленей и лошадей, и где в лучшие времена лежали они с прикрытыми глазами, повторяя «вот жизнь-то». Но сейчас Парвез дрожал. Беттина обняла его:

— Что случилось?

— Такое случилось — в жизни ничего хуже не было.

Пока Беттина гладила его по голове, Парвез рассказывал, как накануне вечером ходил с Али в ресторан. Пока они изучали меню, знакомый официант принес Парвезу, как обычно, виски и воду. Парвез так нервничал, что заранее заготовил вопрос: волнуется ли сын из-за предстоящих экзаменов. Но сперва, чтобы расслабиться, распустил галстук.

И сделал большой глоток.

Еще до того как он смог заговорить, Али скорчил гримасу.

— Ты знаешь, что алкоголь — это плохо? — спросил он.

Парвез принялся терпеливо объяснять, что уже много лет работает по десять часов в день, а то и больше, что у него почти нет радостей или увлечений. Даже отпуска он никогда не брал. Ну разве это преступление — выпить, если хочется.

— Это запрещено, — сказал мальчик.

— Знаю, — пожал плечами Парвез.

— Как и азартные игры. Ведь так?

— Да. Но ведь мы всего лишь люди…

Каждый раз, когда Парвез делал глоток, мальчик морщился или строил презрительную гримасу. Официант, желая порадовать старого знакомого, принес Парвезу еще порцию виски. Парвез чувствовал, что пьянеет, но остановиться не мог. На лице у Али было написано такое отвращение и порицание, словно он ненавидел отца.

В середине обеда Парвез вдруг потерял самообладание и швырнул об пол тарелку. С него не спускали глаз официанты и посетители, а то бы и скатерть со стола сорвал. В любом случае он не потерпит, чтобы родной сын учил его, что такое хорошо и что такое плохо. Сам он считал себя человеком неплохим, совестливым. Было, конечно, кое-что, за что сейчас стыдно, но в целом, можно сказать, прожил достойную жизнь.

— Когда мне было грешить? — спросил он Али.

Низким монотонным голосом мальчик разъяснил, что, вообще говоря, Парвез никогда и не жил праведно, нарушал многие заповеди Корана.

— Например? — поинтересовался Парвез.

Али не раздумывал ни секунды. Как будто ожидая этого момента, он спросил отца, любит ли тот пирожки со свининой.

— Видишь ли…

Конечно, Парвез не мог отрицать, что любит свежую ветчинку, когда ее приправишь грибами, горчицей и положишь между двумя поджаренными хлебцами. Сказать по правде, именно так он каждое утро завтракал.

Затем Али напомнил Парвезу, как тот приказывал жене готовить свиные сосиски, приговаривая: «Си-люшай, тут тебе не деревня. Это Англия. Надо са-атвецвовать!»

Парвеза настолько раздосадовали и ошеломили эти нападки, что он заказал еще стаканчик.

— Вот в чем дело, — сказал мальчик. Он перегнулся через стол. Впервые за вечер глаза его ожили. — Ты слишком втянулся в западную цивилизацию.

Парвез рыгнул. Испугался, что подавится.

— «Втянулся»! — воскликнул он. — Да ведь мы здесь живем!

— Эти западники-материалисты нас ненавидят, — сказал Али. — Папа, как можно любить того, кто тебя ненавидит?

— Ну и каков же ответ? — печально спросил Парвез. — По-твоему?

Али принялся говорить гладко и плавно, как будто обращаясь не к Парвезу, а к шумной толпе, которую нужно утихомирить и убедить. Говорил о том, что ислам будет править миром, неверные — вечно гореть, евреи и христиане будут разгромлены. Запад — клоака, сборище лицемеров, развратников, гомосексуалистов, наркоманов и проституток.

Пока Али говорил, Парвез смотрел в окно, как будто проверяя: мы все еще в Лондоне?

— Наши люди достаточно натерпелись. Если притеснения не закончатся — начнется джихад. И я, и миллионы других — все мы с радостью отдадим свои жизни ради этого.

— Но почему? Зачем?

— Награда наша — в раю.

— В раю!

В конце концов, когда Парвез уже плакал, сын принялся убеждать его переменить образ жизни.

— Это как же? — спросил Парвез.

— Молитвой, — ответил Али. — Встань рядом со мной и молись.

Парвез попросил счет и поспешил вывести мальчика из ресторана. Дольше он выдержать не мог. Али говорил не своим голосом — как будто пел с чужого.

На пути домой Али сел на заднее сиденье, как пассажир.

— Отчего это с тобой? — спросил Парвез, опасаясь, что в каком-то смысле и на нем лежит вина. — На тебя повлияло какое-то событие?

— Повлияло: я живу в этой стране.

— А я люблю Англию, — сказал Парвез, глядя на отражение сына в зеркале. — Здесь разрешают делать почти что угодно.

— В том-то все и дело, — ответил сын.

Впервые за многие годы Парвез был не в состоянии следить за дорогой. Он задел грузовик, оторвал зеркало. Им повезло, что полиция не видела: Парвез лишился бы водительских прав и, как следствие, работы. Около дома, выходя из машины, Парвез споткнулся и упал на дорогу, ободрал руки, порвал брюки. Кое-как поднялся сам. Сын даже руки не протянул.

Парвез сказал Беттине, что готов даже молиться, если сын того хочет. Если от этого его взгляд не будет таким беспощадным.

— Но чего я не потерплю, — сказал он, — это чтобы мой собственный сын говорил, что я попаду в ад!

Еще мальчик сказал — и это окончательно доконало Парвеза, — что он бросил бухучет. Когда Парвез спросил почему, Али саркастически ответил, что причина очевидна: «Западное образование насаждает антирелигиозные настроения». Кроме того, сказал Али, в мире бухгалтеров выпивка, секс и ростовщичество считаются обычным делом.

— Но ведь за эту работу хорошо платят, — парировал Парвез. — А ты столько учился!

Али сказал, что начнет работать в тюрьмах, с мусульманами, пострадавшими за то, что отстаивали чистоту в мире разврата. В конце концов поздним вечером, уже ложась спать, Али спросил отца, почему тот не носит бороды или хотя бы усов.

— Такое чувство, что я потерял сына, — сказал Парвез Беттине. — Не могу я вынести, когда на меня смотрят как на преступника. И я решил кое-что сделать.

— Что же?

— Я ему скажу, чтоб брал свой коврик для молитв и уматывал из моего дома. Ничего труднее я в жизни не делал, но сегодня вечером поступлю именно так.

— Можешь, конечно, махнуть на него рукой, — сказала Беттина. — Но лучше не надо. Многие молодые люди тянутся к сектантству и суевериям. Со временем это пройдет.

Она добавила, что нужно быть терпимей к мальчику, поддерживать его, пока он ко всему этому охладеет.

Парвез решил, что она права, хотя вовсе не хотел давать сыну больше любви, ведь еще не ощутил никакой благодарности за все, что для него сделал.

Тем не менее он решил терпеть и взгляды сына, и его упреки.

Он пробовал поговорить о вере, но, если решался хоть что-нибудь критиковать, Али отвечал очень резко. Однажды он обвинил Парвеза, что, мол, тот «пресмыкается» перед белыми. Сам он, напротив, не считал себя «человеком второго сорта», ведь мир — это не только Запад, пусть Запад и возомнил о себе не весть что.

— Откуда ты знаешь? — спросил Парвез. — Ты же никогда не был за границей.

Ответом был презрительный взгляд.

Однажды вечером, предварительно убедившись, что от него не пахнет алкоголем, Парвез подсел к Али за кухонный стол. Он надеялся, что сын похвалит его за бороду (он начал ее отпускать), но мальчик эту бороду, кажется, и не заметил.