Над Истрой-рекой

— Дай бог тебе того же, — ответила Анастасия Петровна Селиверстова, полная женщина с отечным лицом. Дышала она тяжело, с хрипом.

— Санька наш, — объяснила баба Анна. — Маруськин сын, не признала?

— Как же, слышали. Мать не болеет?

Обычные вопросы, обычный разговор. О здоровье, о житье-бытье. Лишь в конце разговора Анастасия Петровна спросила: «Не слыхать ли чего?» Александр Антонович понял: о Володе. Крохотный червячок настороженности заполз в душу, сжалось сердце. Если спрашивает, стало быть, знает о том, что ждет баба Анна сына, ищет его, то есть о том, о чем говорила мать.

Они ходили по рынку, встречали знакомых. Разговаривали. О войне, как заметил Александр Антонович, не было сказано ни слова. Но этот неизменный вопрос вновь и вновь возвращал к прошлому: оно выступало все зримее, все рельефнее. Репьевы, Никифоровы, Савеловы, Ханаевы, Козловы… Наши фамилии, истринские. Вместе пережили оккупацию, разорение, пожар. Чуть было не погибли все до единого. Перед тем как сжечь город и отступить, немцы собрали жителей в колонну, погнали в деревню Дарну. Стариков, старух, женщин, детей заперли в церкви. Она и сейчас стоит в Дарне возле самой дороги — большая, полуразрушенная церковь из красного кирпича. Немцы обложили церковь соломой, принесли канистры с бензином. Мороз стоял лютый. Мерзли младенцы на руках. Каждый понимал, что готовится расправа, что сейчас, сию минуту, вспыхнет огонь и все они погибнут в нем, и всетаки женщины снимали с себя платки, одежду, кутали детей. Трагедии не произошло случайно: именно в этот момент из леса вышли наши разведчики. Они обстреляли немцев, освободили обреченных.

Началось наступление наших войск. Горел подожженный немцами город. Шли бои. Жители возвращались к пепелищам.

Память ворочала тяжелые камни прошлого. С освобождением пошли письма. Шесть похоронок получила в ту зиму баба Анна. Тогда же сбежал на фронт и Володя…

Баба Анна вошла во времянку, села на табурет.

— Слыхал, нет, какую радость сказывают?

— Нет.

— Как же. У Веры Никифоровой сын объявился. Три дня слова сказать не могла.

— Это какие Никифоровы, баба Анна, сычевские?

— Нет, с Лысой горы которые. У кладбища они раньше жили.

— Помню.

— Куда только не писала? Совсем малой был…

Александр Антонович стал расспрашивать.

Накануне войны Вера Андреевна Никифорова поехала к родственникам в Минск. Началась война. На обратном пути попала под бомбежку, была тяжело ранена. Тогда и потерялся ее шестилетний сын.

— Пропал без всякой весточки, — сказала баба Анна, выделяя эти слова. — Теперь вот нашелся. В Болгарии сейчас, — объясняла баба Анна. — Нашла Вера сына… Счастье какое…

Вздох бабы Анны заставил Александра Антоновича вспомнить, как и они искали Володины следы, ездили в Подольск, в архив Министерства обороны, привезли оттуда официальный документ.

Баба Анна встала, прошлась, вновь села на табурет. Помолчала. Потом стала просить Александра Антоновича помочь и ей в поиске Володи: вдруг повезет?

— А справка из архива сохранилась? — спросил Александр Антонович.

Бумаги у нее оказались с собой. Сложены они были в картонку и аккуратно завернуты в платок: справка и пожелтевшие от времени письма-треугольники от Володи. Они всегда были с ней, так он понял, как и то, что с первых дней приезда ждет она этого разговора, его помощи. В ней жила надежда. Она верила в то, что он жив, как верила Никифорова, разыскивая своего сына столько лет, рассылая письма, получая на них неутешительные ответы.

Он взял и справку, и письма, не имея еще представления, что будет делать и где искать Володины следы. Слишком многое вспомнилось в этот приезд, слишком многое заново пережилось.

В тот же вечер Александр Антонович собрался домой. Женщины помогали ему в сборах, передавали матери банки с малиновым вареньем, посылали редиску, лук, молодую картошку.

— Из магазина, что ли, лучше? — убеждала баба Анна. — Из магазина что за продукт! Земля у нас, сам знаешь, легкая, картошка родится крупная, рассыпчатая. Варенье, скажи матери, пусть бережет.

Уснуть в тот вечер он долго не мог. Луна казалась слишком яркой, ночь — душной. Часа в два вышел в сад. Увидел его весь разом — от зарослей малины, что стеной ломилась возле забора, до ровных, безупречно прямых, матово поблескивающих грядок, над которыми черной тенью нависали кроны яблонь. При лунном свете можно было разглядеть каждый листочек, каждую травинку. На небе почти не было видно звезд, а редкие облака обозначились четко, со всеми изгибами и изломами. На какой-то миг Александру Антоновичу показалось, что стоит он на дне огромного аквариума, отгороженный от внешнего мира тончайшими стенками из хрусталя, а все пространство за этими стенками заполнено прозрачно-чистой водой, и если он сдвинется, сделает хотя бы шаг, стенки рухнут. Ощущение духоты, которое он только что испытал во времянке и отчего не в силах был заснуть, исчезло. Дышалось глубоко, ровно. Весь вечер он мучился от противоречий. С одной стороны, он представления не имел, как станет искать Володю, с другой — его терзали все те же сомнения. Зачем, спрашивал он себя, искать человека, которого нет уже тридцать с лишним лет. Ну, хорошо, Думал он, нашла Никифорова сына. Но тот был младенцем. Володя — солдат. Он пропал без вести на фронте, в боях. Есть разница.

Александр Антонович стоял в саду. Мысли его возвращались к данному им обещанию. «Успокоил, называется, — думал он, — а где стану искать следы?» Странный звук послышался в саду: то ли скрипнуло что, то ли всхлипнуло где. Он сделал шаг, второй… Окно в комнату бабы Анны было раскрыто. Он заглянул.

Посреди комнаты стояла на коленях баба Анна и размеренно крестилась, кланяясь в угол на образа. «Молится», — подумал Александр Антонович. В углу светилась лампада. Обычно днем лампада не зажигалась. Висела в углу перед чистой ситцевой занавеской, за которой, как считал Александр Антонович, была икона. Нынче многое перемешалось. Молодые, некрещеные, выставляют иконы напоказ. Чудят и старики — иконы закрывать стали. По крайней мере, он был уверен, что за занавеской икона, а увидел нечто другое. При свете лампады он разглядел увеличенный портрет Володи, его пилотку, гимнастерку с петлицами. По лицу бабы Анны бежали дорожки-слезы.

Он вернулся во времянку, лег, но заснуть до утра так и не смог. Утром уехал домой.

Живет человек на земле, кажется ему, что жизнь беспредельна. Смолоду так кажется, с первых шагов. Перевалило за сорок — иное видится. Замечаешь, что годы уходят, что не так она и долга, твоя жизнь. После сорока лет время борзой собакой за зайцем гонится, резвым скакуном по гладкой степи бежит. Чем дальше, тем быстрее. Если к тому же работа связана с разъездами — живешь по уплотненному графику: с самолета на самолет, да на больших скоростях — тогда и вовсе не уследить. Кажется, только что отмечал сорокалетие, и вот на тебе — к пятидесяти подошло. Ощущение скоротечности времени заставляет торопиться, выкраивать минуты.

Работа у Александра Антоновича была связана с постоянными разъездами. Работал он монтажником. Вершин мастерства в этом деле достиг, бригадиром стал. Четверть века по стране мотается. Смолоду интересно было, все внове, а теперь вроде как прикипел.

Но работа работой, а надо было и Володю искать. И он принялся за это нелегкое дело.

Он теперь часто вспоминал войну. Начало войны, когда впервые над городом появились немецкие самолеты. Случилось это в октябре, перед рассветом, когда все спали. Раздался взрыв. Дом качнуло. За окнами полыхнуло пламя. Свист, взрывы, крики. Все, кто был в доме, бросились на огород, к щелям, которые успели нарыть. Спрятались в эти щели, тесно вжались друг в друга. Страх лесным клещом впился в каждого. Каждый ждал: вот-вот в него ударит. Не в землю вокруг, а именно в него. И вдруг крик. Нечеловеческий. Почти звериный. Превозмогли себя, страх пересилили, побежали на этот крик. На соседнем участке меж грядок лежала женщина. Чтобы не застудить годовалую дочку на голой земле, чтобы уберечь ее от осколков, от падающих с неба камней, она накрыла ее своим телом, укутала своим пальто, и все-таки осколок бомбы пробил голову девочке, не задев мать. Прошли годы, а крик тот стоит в ушах, остался в памяти навсегда, как не исчезнет из нее теперь уже никогда и лицо бабы Анны перед портретом Володи, в ее молчаливой молитве, которая, как казалось, была подобна тому крику.